Императорский безумец - Яан Кросс

— Ах, вот как! Уезжаете. А почему, собственно?

— Разве вы не знаете? — Господин Латроб схватил мою лошадь под уздцы, и мы остановились. Он взглянул из-под вытертой выдровой ушанки мне в глаза: — Одну минутку. Господину фон Боку я не могу этого сказать. И госпоже тоже. Но я хочу, чтобы кто-то об этом знал. А вы все равно человек посвященный. Видите ли, после того как ваш зять отверг мое предложение — чтобы он сам просматривал мои донесения и, если нужно, переделывал…. нет-нет, здесь нас, кроме лошадей, никто не слышит, я эти донесения писать не мог…

Он смотрел, ожидая от меня подтверждения, что я верю его словам, но я молчал. Собственно, даже не знаю почему. Отчасти, наверно, чтобы не мешать ему говорить. А отчасти, видимо, и для того, чтобы подразнить его, даже не понимаю, в сущности, за что… Он воскликнул так громко, что лошади от испуга шевельнули ушами:

— Понимаете, я не написал ни одной строчки!

Я ничего не сказал. Но я сдался. Я кивнул. Этого ему было достаточно. Он тихо произнес:

— Ну и слава богу… Но теперь сделаны выводы. Приедет господин Мантейфель и с юрьева дня примет поместье.

Я спросил:

— В качестве нового арендатора попечительского совета?

— Именно.

Я спросил:

— И как новое ухо генерал-губернатора?

Господин Латроб отпустил поводья и поднял в воздух обе руки с растопыренными пальцами:

— Господин Меттик, прошу вас! Об этой стороне дела я не хочу говорить ни одного слова…

Я спросил:

— Даже если нас слышат только лошади?

Господин Латроб привстал на стременах. Его руки с растопыренными пальцами были все еще в воздухе, как бы заслоняя лес с голыми ракитами (только тут я заметил, что он был без перчаток). Он сказал:

— Да-да! Даже если только лошади. Я говорю лишь о том, что касается меня самого. Об остальном я умышленно молчу. И я надеюсь, что мне больше не придется иметь дела со здешними господами. Мы переедем сначала в Пыльтсамаа. Но оттуда я постараюсь, как только смогу, попасть в Тарту. Фон Липхарт приглашает меня туда заниматься его струйным квартетом. И у меня, знаете ли, мысль основать в Тарту большой смешанный хор. Представьте себе, стоголосое генделевское «Аллилуйя» под сводами Яановской церкви… Я даже скажу вам: если ангелы на небесах поют аллилуйя иначе — понимаете, — иначе, чем у Генделя, то я на небеса не хочу! А теперь, извините, я очень тороплюсь. Не то доктор Робст может уйти к больным, и я его не застану. Мы с вами еще увидимся до нашего отъезда…

9 апреля 1829 г.

Вот уже две недели как уехали Латробы. И больше я их перед отъездом так и не увидел. Не считая прощания перед господским домом у кареты под мокрым снегом. Госпожа Альвине уже сидела с детьми в экипаже, более бледная, чем обычно, девчушка у нее на коленях, а мальчик рядом. Господин Латроб стоял перед открытой дверцей и тряс мне руку. Неожиданно долго. И, не выпуская ее, наклонился к моему уху и спросил:

— Господин Якоб… скажите мне, мое поведение здесь… — правой рукой он описал дугу, которая должна была охватить всё Выйсику, но, когда рука остановилась, она ясно указывала на Кивиялг за безлистными кустами шиповника, — было здесь во всех отношениях… таким, какое англичане называют джентльменским?!

Почему-то я не сразу ответил, но потом сказал:

— Да, господин Латроб. Я в этом абсолютно не сомневаюсь.

Тогда этот славный дуралей поцеловал меня в левый висок и вскочил в карету, и первое время мы больше ничего о них не слышали. Господин Мантейфель еще не прибыл, и я не хочу даже думать о его приезде. Слава богу, что у меня есть свояки из более приятных дворян. Во всяком случае, те немногие, которых я имею в виду.

Сегодня утром Ээва принесла мне прочитать полученное от Георга письмо. Я точно перепишу его сюда:

Дорогой брат и милая невестка!

Когда я вернулся из Лифляндии, наши дела в Берлине казались весьма безнадежными. Но потом неожиданно произошли кое-какие благоприятные события, так что мы наконец смогли прилично устроиться. Прежде всего благодаря тому, что наш дорогой Петер прислал нам мою долю стоимости Выйсику, пятнадцать тысяч рублей серебром. Здесь это составляет немногим больше двух тысяч луидоров. Так что теперь мы переехали из Берлина в Швейцарию и сняли здесь, неподалеку от города Веве, маленький замок. Правда, он совсем крохотный, и будь он не таким старым, а поновее, то вряд ли его так именовали бы, но поскольку его происхождение восходит к шестнадцатому столетию, то это гордое название по сей день сохранилось на устах у всей округи. И Терезу оно забавляет еще больше, чем меня… Наш замок — круглая четырехъярусная башня. На каждом ярусе отдельный вход и две или три комнаты — одна побольше, другие поменьше. Изо всех окон открывается чудесный вид на виноградники, которые нас окружают, а с северной стороны — на горы. Из всех южных окон видно синью и зеленью сверкающее Женевское озеро, отражающее небо и горы, до которого от нас меньше четверти версты Чем выше ярус, тем, соответственно, шире и величественнее панорама. Представляю себе, Тимо, как благодатно было бы все это для твоих нервов, какой отдых был бы для Китти пожить здесь под нашим кровом; вообразите себе — стоять у открытого окна в большой комнате на верхнем ярусе и вдыхать юго-западный ветер, дующий над озером со стороны Ферне… Так что у нас серьезное к вам предложение: обратитесь к милостивому государю императору и ходатайствуйте перед ним о разрешении для вас (и, разумеется, маленького Георга) приехать сюда к нам. Ради здоровья своих подданных наш теперешний государь не откажет в разрешении, как несколько лет назад его брат не отказал нам ради слабых легких нашей Агнес предпочесть на время воздух чужбины воздуху России… Буде же, вопреки ожиданию, случится так, что вам откажут в разрешении приехать к нам, что было бы огорчительно как для нас, так и для вас, — что поделаешь, рассудительный человек в самом тяжком огорчении по большей части находит для себя утешение, наверно, найдете его и вы, хотя бы таким веселым способом, как утешился один из племянников покойного генерала Плуталова (о чем генерал мне Сам рассказывал), когда перед племянником возникли препятствия, мешавшие ему чокнуться бокалом со своим дорогим дядюшкой. Каково! Не уверен, что вы помните эту историю, но кому-то из вас я ее рассказывал, и мы смеялись от всей души… Ну, хватит. Тереза и Агнес всем вам кланяются, как и я, и вместе со мной надеются, что скоро мы сможем собственными глазами вас увидеть и обнять.

Любящий вас брат и деверь

Георг

Веве, 26 марта 1829 г.

После обеда Ээва пришла ко мне и спросила, что я думаю о письме Георга. Я уже переписал его сюда и вернул ей, сказав:

— Швыряние деньгами я ему простить не могу. Как уж там вышло тогда с рождественской игрой в кости — но за те пятнадцать тысяч, за которые мы здесь получаем на нашу голову Мантейфеля, он снимает там замок… Господин фон барон! Но болтовню этого жуира, советующего обратиться с просьбой к императору, я ему прощаю, хотя сперва я еще больше обозлился. Решив, что это дурацкий совет. Что он и сам это очень хорошо знает. А потом вдруг я понял: Георг вовсе не думает этого всерьез. Пишет только для того, чтобы запорошить глаза соглядатаям, проверяющим письма. На самом деле конечно же он ни на йоту не верит, что император разрешит вам поехать за границу. На самом деле он подбивает вас — обрати на это внимание — каким-нибудь таким же головоломным способом бежать из России, каким сам он однажды проник в Шлиссельбург — ты же помнишь?

— Конечно, помню, — сказала Ээва.

Я спросил, понимает ли она письмо Георга так же, как я, и она ответила, что понимает точно так же. Тогда я спросил, зачем же она допытывается у меня, и она ответила: чтобы проверить себя. И тут она высказала свои соображения: в июне следует снова поехать в Пярну и на этот раз условиться с капитаном Снидером. А сама она собирается в мае отправиться в Царское и заблаговременно забрать оттуда Юрика.

Я спросил:

— Ээва, еще осенью, когда я ездил договариваться, я думал о том, а как же Тимо уедет отсюда? В случае неудачи за ним сразу же могут послать погоню…

— Ну, а в случае удачи не пошлют. И весной наверняка не пошлют, — сказала Ээва. Потом она подошла ко мне ближе. Присела на угол моего стола и сказала шепотом: — Ведь теперь вместо Латроба членом опекунского совета стал фон Лилиенфельд из Уус-Пыльтсамаа. Каков бы он ни был, но он друг вильяндиского орднунгсрихтера Лорингхофена… — Ээва наклонилась ко мне и заговорила еще тише: — Я просила господина Лилиенфельда походатайствовать за нас и на прошлой неделе сама была у Лорингхофена, говорила с ним. Как сумела. Не может ли он, как орднунгсрихтер, разрешить Тимо поехать весной в Харьюмаа, что было бы полезно для его здоровья и ради перемены места, да и повидаться с родными. В моем присутствии и под мое попечительство…