Императорский безумец - Яан Кросс

Где-то раньше я уже писал, что недолюбливаю свою сестру. Сегодня я смотрел на нее. Спустя много времени опять по-домашнему свободно падающие русые волосы, простое травянисто-зеленое платье, крохотная камея в золотой оправе и обычный Ээвин яркий цвет лица, которое теперь, после тяжелых недель ухода за Юриком, снова производит впечатление, будто моя сестра только что вышла после теплого купания. А на висках неожиданно несколько белых нитей.

Как будто от прикосновения ледяных пальцев жизни. Я наблюдал за ней. Она взглянула на мрачноватого Тимо с ободряющей улыбкой: «Да, разумеется. Если тебе хочется, поскачем сегодня вместе…» Она сказала дряхлеющему Кэсперу с легким укором: «Грелка для кофейника во втором ящике сверху, как обычно, Кэспер…» Потом она снова обратилась к Тимо: «Я написала вчера Юрику письмо. Я прочитаю тебе, когда вернемся. И ты припиши несколько слов от себя. Он их ждет. Ты ведь знаешь…» И тут же Ээва говорит мне: «Якоб, когда ты поедешь в Рыйка к Швальбе, погляди, нет ли у них там подходящего зеркала нам в спальню. Возьми с собой размеры простенка между дверьми».

Я как-то чувствую, что все это слишком уравновешенно, слишком целостно, чтобы я мог это любить… По-моему, этого излишне много даже для того, чтобы уважать, не будь у нее все так естественно…

И когда Тимо пошел в свою комнату, а Ээва еще на минуту осталась у стола, чтобы посмотреть в поваренной книге, какой соус заказать Лийзо к телятине, я сказал:

— Ээва, я сжег те бумаги, помнишь… Я полагаю, ты не думала, что я завяжу себе при этом глаза…

Она перевела взгляд от подливочных рецептов на меня.

Я сказал:

— Мне бросилось в глаза начало одного твоего письма. Ты писала Тимо летом двадцатого года…

— О чем?

— …О домашних делах. И о том, каким верным братом ему остался Георг. И как эта верность заставляет его заботиться о тебе. И потом вдруг ты пишешь: «твой брат Карл бродит по свету, и это мне очень по душе, ибо доколе его здесь нет, я могу спокойно жить в Выйсику…» Каким образом Карл мог бы мешать твоему пребыванию в Выйсику?

Ээва молча смотрела на меня. Она скосила глаза налево, на дверь в коридор, где незадолго до того скрылся Тимо, и снова посмотрела мне в глаза. Она сказала:

— Если тебе хочется узнать, я расскажу тебе. Только вечером.

Сейчас уже одиннадцать. Но она не пришла. В сущности, мне хотелось своими вопросами лишь немножко подтрунить над ее совершенством…

Кстати, Карла, самого младшего брата (он на пять лет моложе Тимо и на три — Георга), я видел всего несколько раз осенью семнадцатого, через несколько недель после того, как Ээва и Тимо поженились и мы приехали в Выйсику. Он явился в гости к молодоженам и пробыл почти неделю. За то время, что Тимо не было, как я слышал, он промелькнул здесь раз или два, пока я таскал теодолиты у Теннера. Одно время говорили, будто Карл вступил в Петербурге в полк, но, видимо, он этого не сделал. Насколько я знаю, в Тарту в университете он немножко понюхал юриспруденции, однако ни звания, ни чина не имеет. Просто господин фон Бок. Если требуется что-то прибавить к имени, то Gerichtsassessor[65] — что, по существу, ничего не значит. А сейчас он будто бы живет в Германии или где-то в другом месте в ожидании денег за свою часть Выйсику (так же, как и Георг), но не вместе с ним и, по слухам, находится в фактическом разводе с женой. Из себя он, насколько помню, довольно привлекательный смуглый человек, немного легкомысленный, более похожий на Георга, чем на исполненного достоинства Тимо. Мне казалось, что от гуманизма Лерберга и к нему что-то пристало, но от лерберговской этической требовательности, думается мне, не так уж много…

Ээва постучала ко мне около половины двенадцатого. Я задвинул тетрадку в ящик и пригласил ее войти. Она села на мой старый плетеный стул.

— Ну, господин следователь, — ты все на свете замечаешь. Другой раз даже то, чего и нет… Как же ты не обратил внимания, что Карл старался — как бы это сказать — приблизиться ко мне?

Вынужден был признаться, что этого я действительно не заметил, и спросил, когда и как это происходило. Ээва рассказала. Немножко сбивчиво, чуточку смущенно, но все же…

Еще тогда, в семнадцатом году осенью, когда Карл приезжал на неделю в Выйсику посмотреть на брата и его молодую жену, он объяснился Ээве в любви. И тут же прямо признался в этом Тимо, в ответ на что Тимо велел ему поступить на военную службу и держаться подальше от Выйсику. Карл исчез. То ли был в армии, то ли за границей. Спустя год после ареста Тимо он приехал опять и произвел впечатление по-настоящему несчастного человека, он сказал, что покинул свою жену, и снова делал признания и просил… И когда Ээва сказала ему, что с ее стороны Карлу не на что надеяться, то Карл ответил, что именно Ээвина — как он выразился — святая чистота и есть то, что сводит его с ума.

Ээва сказала:

— Тогда он уехал и обещал мне больше не возвращаться, и я с облегчением написала Тимо то, что ты прочел на этих обрывках…

Я спросил (возможно, мне хотелось этим вопросом расшевелить ее):

— И после этого Карл оставил тебя в покое?

Ээва покачала головой:

— …Весной двадцать шестого года он опять приезжал в Выйсику… Это была ужасная весна… Юрик болел тяжелой скарлатиной… И шел процесс над декабрьскими мятежниками… И снова усилились слухи о безумии Тимо… Нет-нет, Карл, конечно, не говорил о том, что я могла бы вследствие этих разговоров считать себя свободной… Но мне казалось, что как-то, может быть даже невольно, он дал мне это понять… Он ведь звал меня поехать с ним за границу, как он сказал, отдохнуть душой… Он сказал, что не ждет от меня ничего, кроме дружеской, родственной близости… А я от всех бед была так взвинчена, что чувствовала, еще немного… и я скажу ему: ради всего святого… Дайте мне возможность хоть на две-три недели попасть в другое окружение и подышать другим воздухом… И тогда я ответила ему… Я сама не знаю, откуда у меня взялась эта дерзость, просто от невзгод… я ответила ему: поймите, если уж я поеду с кем-нибудь отдыхать душой, то не только для дружеской близости! Но для чего-либо большего брат Тимо мне абсолютно не подходит…

— А потом?

Ээва сказала:

— …А потом он говорил мне такое, что мне пришлось рукой зажать ему рот…

Глядя на Ээву, я подумал: интересно, какова же должна была быть эта сцена, чтобы она зажала ему рот рукой. Я набрался было духу, чтобы спросить ее, но не решился. Я просто спросил:

— И тогда?

Ээва сказала:

— Тогда он стал говорить мне, что я дитя природы и именно из-за моей цельности он не в силах оставить меня в покое…

— А все-таки оставил?

Ээва сказала:

— Ну да. Тогда он уехал. А через год освободился Тимо. И с тех пор от него ни слуху ни духу.

Понедельник, 19 марта 1829 г.

Написал сейчас число и сам испугался: больше трех месяцев у меня не оставалось времени для этой тетради.

Утром сегодня я отправился верхом в Пыльтсамаа. Анна просила меня купить в лавке кардамона и привезти ей, когда я на пасху приеду в Рыйка. Русские женщины из поселка научили ее печь какие-то очень вкусные пасхальные куличи.

После недавней оттепели снова похолодало, и подтаявшая за несколько недель дорога утром была твердая, как кость или стекло. Я уже проскакал несколько верст в сторону Пилиствереского тракта вдоль снежных Нымавереских лесов, оставшихся по левую руку, когда услышал сквозь цоканье копыт моей лошади другое цоканье, и за спиной у меня кто-то крикнул:

— Эй! Господин Якоб!

То был наш арендатор господин Латроб. Я придержал лошадь. Господин Латроб направил своего сивого к моему в яблоках. По лицу Латроба было видно, что он сильно гнал лошадь. Это было явно и по тому, как он запыхался. А трусить со мной рысцой у него нашлось время. И при этом он говорил сквозь одышку:

— Вы тоже, как я вижу, в Пыльтсамаа… Я… за доктором Робстом. Все ж таки он больше смыслит… Хотя ведь я и сам… Но когда дело касается собственного ребенка… Наша Паулина, наша полуторагодовалая… Много времени в жару… Не пойму, что у нее… Между прочим: мы уезжаем из Выйсику. Да-да. Через неделю… Не хочется с больным ребенком. Ведь еще ужасная погода… Но — приказ генерал-губернатора…

Я об этом еще ничего не слышал. Но понял, что для нас в Выйсику это может повлечь большие изменения. Мне захотелось скрыть, что для меня это неожиданность. Я спросил:

— Ах, вот как! Уезжаете. А почему, собственно?

— Разве вы не знаете? — Господин Латроб схватил мою лошадь под уздцы, и мы остановились. Он взглянул из-под вытертой выдровой ушанки мне в глаза: — Одну минутку. Господину фон Боку я не могу этого сказать. И госпоже тоже. Но я хочу, чтобы кто-то об этом знал. А вы все равно человек посвященный. Видите ли, после того как ваш зять отверг мое предложение — чтобы он сам просматривал мои донесения и, если нужно, переделывал…. нет-нет, здесь нас, кроме лошадей, никто не слышит, я эти донесения писать не мог…