Императорский безумец - Яан Кросс

— И Лорингхофен?

— Он улыбался и ежился, ему хотелось быть рыцарем… Он считает себя человеком столь высокого происхождения, что свое вильяндиское орднунгсрихтерство всерьез не принимает…

Я спросил:

— Какого же он такого особенного происхождения?

Ээва сказала:

— Ну, один из предков Лорингхофенов был будто бы магистр Ливонского ордена. А их приравнивали к королям.

Я свистнул и спросил, что же этот королевский отпрыск ей ответил. Ээва рассказала:

— Тут же на моих глазах он снова перечитал присланное генерал-губернатором предписание и — уж не знаю, во имя правды или во имя галантности — это все равно — заключил, что при желании предписание можно понять и так, что орднунгсрихтеру предоставляется право по собственному усмотрению такую поездку разрешить…

— Так что?..

— Так что я попросила его такое разрешение сразу написать… Знаешь, я заметила, когда я всеми силами хочу, чтобы кто-нибудь что-то сделал, то обычно он делает. Если я тут же поблизости. И на этот раз тоже.

— То есть?

— Это разрешение уже у меня. Дату я сама должна проставить, когда мы будем уезжать.

Это, конечно, поразительное достижение. И я спросил:

— И ты поедешь и будешь отвечать?

Ээва закусила свои мягкие, но упрямого очертания губы и кивнула. Я спросил:

— Но ты же дала подписку и заверила, что будешь следить, чтобы…

Ээва соскользнула с моего стола — я понял, она сделала это, чтобы, говоря, можно было ударять ногой в пол:

— А я не собираюсь считать, что подобная подписка имеет какое-нибудь значение! Если она дана в подобных условиях!

Я усмехнулся:

— А царь считает, что имеет…

Ээва сказала:

— Пусть. Если он так наивен. Только он этого не считает. Он делает вид, что считает. И я делаю вид. Пока мы однажды не тронемся с места. Тогда — игра позади и делу конец.

29 апреля 1829 г.

Чему быть, того не миновать. На прошлой неделе, несмотря на весеннюю распутицу, прибыли Мантейфели с двумя огромными обозами. И еще не все семейство. Однако их куда больше, чем хотелось бы. Петер такой, как и прежде. С тяжелым синеватым подбородком и черной обкорнанной головой, он успел уже повсюду сунуть свой хмурый мрачный нос. И его по-прежнему насморочная и тихая, очевидно, не такая уж антипатичная Эльси. И пятнадцатилетняя Клэр, смущенная собственной полнотой, с колыхающимися пышными формами под стать какой-нибудь пекарше, она бывает надоедной, хотя порой эта болтушка остроумна. Затем одиннадцатилетний черноволосый чертенок Эмма и, кроме того, еще двое шумных, веснушчатых мальчишек — восьмилетний Макс и шестилетний Алекс. И при этом есть еще три старших сына от первого брака Петера: Герхард, Отто и Карл, тем уже больше двадцати, они живут отдельно, двое первых, как я понял, офицеры, а третий учится в Тартуском университете. Так что только летом мы будем иметь честь и радость ожидать их сюда — теперь, видимо, уже в наследственное имение их отца…

3 мая 1829 г.

Так и есть — чему быть, того не миновать… Сегодня утром, когда мы втроем по случаю воскресенья сидели в зале и Тимо играл нам на фортепиано, с самодовольным выражением лица вошел Петер. Самодовольным, насколько допускают его крохотный и немножко кривой рот, массивный подбородок и глубоко посаженные глаза с тяжелым взглядом.

Тимо едва ответил на его приветствие, но Ээва предложила ему сесть. Он расселся на нашем скрипучем диване и после нескольких вежливых фраз с явно слышимой недовольной ноткой сказал своим низким голосом примерно следующее:

— Друзья мои, я люблю открытые карты. Во всех делах и обоюдосторонне. Тимо, мне говорили, что ты будто бы что-то пишешь. Нет, я не собираюсь тебе, ну, запрещать. Пиши, если хочешь. Если ты иначе не можешь. Но я хочу читать то, что ты пишешь.

Мы все взглянули на него с нескрываемым удивлением. Очевидно, Тимо первым из нас пришел в себя. Мне показалось, что от раздражения голос его стал глухим:

— Как это понимать?

— А что тут понимать! — произнес Петер. — Я же сказал: я люблю открытые карты. — (Кстати, я уже не раз слышал, как в течение этой первой недёли пребывания в Выйсику Петер все говорил об открытых картах, а Эльси — за его спиной — умилялась, какой он бесконечно честный человек.) — Да-да, именно открытые карты. И да будет тебе известно… и вам тоже: я должен писать про тебя донесения генерал-губернатору. Два раза в месяц. Буду писать о том, как ты живешь, что ты говоришь, чем ты занимаешься. Я же не стану просто указывать, что ты занимаешься бумагомаранием, не поинтересовавшись тем, что именно ты пишешь.

— А почему бы тебе не писать именно так? — спросил Тимо. — Никто из знающих тебя не заподозрит, что ты скрываешь свой глубокий интерес к написанному слову. Кстати, а разве ты не нарушаешь предписания? Когда во всеуслышание объявляешь нам, что тебя обязали писать обо мне донесения. Тебе же поручен тайный надзор!

Петер склонил голову вправо и выставил подбородок:

— Слушай, фон Бок, тебе бы следовало это понимать, хотя ты и лишен понимания: Мантейфель — не доносчик. Это первое. Но и не слепой исполнитель предписания, это второе. Да и какой может быть толк от тайного надзора?

— А от гласного может? — спросил Тимо.

— Во всяком случае, не исключен. При условии, что ты настолько разумен, что оставишь свое бумагомарание. Если оно подозрительно и если ты знаешь, что с тебя не спускают глаз.

— Значит, ты хочешь прочитать то, что я написал? И думаешь, что тебя это позабавит?

— Не знаю, позабавит меня или нет, — сказал Петер, — но сейчас я во всяком случае не забавляюсь. Мне еще нужно обойти здоровенное поле, убедиться, до чего спустя рукава этот новый управляющий Тимм его унавозил. Так что — дай мне ключ от твоего письменного стола.

Тимо уперся локтями в подлокотники кресла и слегка сблизил кончики растопыренных пальцев обеих рук. Он сказал тихо, безо всякой аффектации:

— Тебе… добровольно?.. никогда.

Я видел, как побледнела Ээва, как напрягся у нее рот, но прежде, чем она успела что-либо произнести, Петер даже быстрее и податливее, чем я мог бы предположить, сказал:

— Кхм… Ну, насилия я не стану применять. Если нет, так нет. — Он кисло улыбнулся и завел другой разговор — Помните, как вы обиделись, когда я велел переселить вас из господского дома сюда? А чем вам здесь плохо? Сухо так, что аж звенит. А за окнами… я представляю себе, какой здесь весной будет запах, когда все зацветет. И красиво как. Если бы мы могли разместиться, я бы, не раздумывая, поселился здесь. И послал бы вас обратно в господский дом. Там ведь в комнатах со стороны сада со стен течет от сырости.

Тимо спросил:

— Разве у тебя в Харми этого не было?

Петер серьезно ответил:

— Намного меньше, чем здесь.

Тимо сказал почти совсем без иронии:

— Я тебе советую, поезжай обратно. И тебе самому было бы лучше, и всем остальным тоже.

Петер посмотрел на Ээву и на меня, как бы ища помощи. Казалось, ему хотелось рассмеяться, но он остался серьезен. Он развел руками и, глядя в нашу сторону, пробормотал, ни к кому не обращаясь:

— Ну, что ты скажешь сумасшедшему?!

Потом медленно поднялся, кивнул нам на прощание и вышел.

На мой вопрос, думает ли Тимо как-то защитить от него свои бумаги, он ответил односложно: «Увидим…» Так что я не стал раздумывать, сказать ли ему о тайнике, где я прячу бумаги. Я решил, что говорить об этом значило бы слишком обнажить самого себя. Хотя я не верю, что Петер откажется от своего плана ознакомиться с бумагами Тимо.

4 мая 1829 г.

Вчера поздно вечером Тимо постучался ко мне. Сказал, чтобы я зашел на их половину. Он добавил:

— Однажды тебе уже довелось быть арбитром. Помнишь, между мною и Георгом. Так будь же на этот раз арбитром между мной и женой.

Нам не пришлось идти дальше столовой. Ээва сидела у обеденного стола и вязала чулок, и я заметил, что лицо у нее более застывшее, чем когда-либо. На столе — недопитая чашка с чаем и уложенные на серебряном блюде поверх белой салфетки ломтики золотистого шафранного штрицеля с изюмом.

Я сказал:

— Ишь какой красивый штрицель ты испекла, — ибо это не могло быть изделием Лийзо, я никогда но видел, чтобы она подала на стол что-либо подобное.;

— Его испекла не я, — сказала Ээва, — именно поэтому Тимо и счел нужным тебя позвать…

Выяснилось, что штрицель испекла Эльси в господском доме. Она сама принесла его в Кивиялг и поставила в столовой на стол в отсутствие Ээвы и Тимо, которые в это время гуляли вдоль уже просохшего края поля, за парком, обеспокоенные утренним разговором с Петером. Когда они вернулись, Кэспер показал им штрицель Эльси и передал ее слова: он сделан по рецепту их покойной матери, то есть матери госпожи Эльси и господина Тимо… Тимо сказал, обращаясь ко мне: