Императорский безумец - Яан Кросс

Дознание, которое ваше императорское величество приказали произвести в связи с одиозными фактами, имевшими место сразу после вашего воцарения, должно было убедить Вас, Sire, в том, что у моего брата никоим образом не могло быть ничего общего с нарушителями общественного спокойствия, мысль о связи с которыми для суверена не могла не быть мыслью, приводившей его в содрогание.

У Георга, очевидно, были основания для уверенности в том, что Тимо не был связан с тайными обществами. И то, что он так спешит в интересах брата кольнуть этим царя прямо в глаза, делает ему честь: тринадцатого июля на кронверке Петропавловской крепости были повешены зачинщики декабрьского мятежа, а тридцатого Георг уже пишет императору из Берлина:

…К великой моей радости, я увидел, что результаты дознания подтверждают и мою внутреннюю убежденность в том, что брат мой неспособен на злоумышление…

А отсюда следует с совершенной очевидностью, что у Георга все-таки не было представления о послании Тимо императору. Ведь дальше он пишет:

…эта убежденность ни на одно мгновение не покидала меня, ибо я знаю моего брата с детства, на эту убежденность опиралась и по сей день опирается твердость моего духа в довершение к уверенности в том, что Незабвенный, блаженной памяти Усопший в небесном своем житии убедился, в какой мере обманчивой оказалась видимость, на которой основывалось его суждение о моем брате.

Здесь хочется только сказать: бедный Георг… Однако поворот, который он тут же проделывает в своем письме, в такой мере неожиданный и мастерский, что заставляет меня скорее восхититься им, чем пожалеть его:

…Тем не менее, Sire, я отдаю себе отчет в том, как велика провинность моего брата, ибо нарушение установленной формы и недостаточная почтительность к своему суверену — достойный всяческого сожаления проступок даже тогда, когда побуждением к тому служит горячее желание из одной лишь безграничной преданности государю, вплоть до самого престола говорить правду, что представляется полезным империи…

А все же бедный Георг! «Из одной лишь безграничной преданности государю» — которого в то же время объявляют предателем отечества и паяцем!

…преданности государю, не задумываясь, не приносит ли он тем самым в жертву все свое будущее. Подобный шаг, все равно, как бы ни оправдывала его чистота помыслов, названных мною, не перестает быть прегрешением, достойным осуждения. Однако неужели Вы, ваше императорское величество, с присущей Вам справедливостью поставите в один ряд вину моего брата, его слепое усердие, и предательство Отечества? Разве ваше императорское величество не находит, что опрометчивое поведение моего брата уже искуплено восемью лучшими годами жизни, столь длительной разлукой со всем самым для него дорогим? А я, Sire, разве осмелился бы иначе еще раз просить для него милости, столь Вам присущей?

Некоторые высказывания его величества императора Александра, особенно то, о котором Вы милостиво приказали сообщить мне в Берлине, заставило меня подумать, что страдания несчастного какое-то время были усилены еще умственным расстройством, хотя эта мысль, несомненно из желания пощадить меня, выражена не совсем прямо. Если сии мои опасения обоснованы, то осмеливаюсь просить ваше императорское величество не усматривать в этом обстоятельстве препятствия для освобождения его из темницы, ибо, горестное само по себе, оно во многом еще усиливает переносимые им муки и делает полностью невозможным его выздоровление, на которое можно возлагать надежды только в том случае, если он будет окружен заботой в семье, покоем, противопоставленным природной пылкости его идей, и близостью дорогих ему людей, которой он был так долго лишен…

Думается, что это самая удачная и самая существенная часть письма. То, что за этим следует, по-моему, как-то недостойно. Возможно, я сказал бы, даже как-то противно, если бы Георг, как мне кажется, не купил бы себе тем самым возможность просто героически стать рядом с братом.

…Я просил бы у вашего императорского величества разрешения предстать перед Вами лично, чтобы поднести Вам, Sire, как мольбу мою, так и мои уважительнейшие заверения в совершенном моем почтении и изъявления моих искренних пожеланий благополучного царствования, однако жестокая болезнь глаз, которой я уже давно страдаю (в самом деле у него уже много лет какое-то то ослабевающее, то усиливающееся воспаление глаз), не вынуждала бы меня оставаться вблизи пользующих меня врачей. Эта же причина, Sire, не позволила мне, к глубочайшему моему сожалению, осуществить мое желание быть вместе с Вашими усердными слугами и иметь счастье присутствовать на торжественном церемониале, который свяжет нас с вашим императорским величеством новой присягой. Равным образом, как я уже сказал, Sire, я лишен возможности лично высказать мою просьбу, с которой связаны самые для меня дорогие интересы, и, вопреки моему желанию, я вынужден пользоваться чужой рукой, чтобы доверить все это бумаге.

Соблаговолите, Sire, принять мою просьбу благосклонно, возвратите отчаявшейся супруге покровителя, верните ребенку, еще до рождения оставшемуся сиротой, отца, который еще не видел свое дитя, горюющему брату — самого верного друга, какого он когда-либо имел…

Вот ведь каков, чертов парень! Он же не знает, что именно Тимо писал царю. Но он знает своего брата. Он одинаково хорошо знает как его железную благовоспитанность, так и безрассудный образ мыслей.

Его изображение брата в письме к императору допускает обе возможности! И все же он говорит царю нелицеприятно: самого верного друга, какого он когда-либо имел… Что это? Бравада? Гордость? Необдуманность? Верность?

…Пусть же в тот день, когда эти строки дойдут до Вас, Sire, пусть в тот день Ваше сердце порадует сладостное сознание, что Вы вернули покой целому семейству.

С глубочайшим почтением к Вам,

вашего императорского величества

верный подданный George de Bock,

Colonel

Четверг, 6 декабря 1828 г.

И дальше идет письмо Ээвы к Николаю, как явствует, от 23 января минувшего года.

Его императорскому величеству всемилостивейшему государю императору Николаю Павловичу, самодержцу всероссийскому etc. etc. etc.

Несчастная супруга, глубоко скорбящая мать малолетнего сына осмеливается еще раз смиренно преклонить колена перед престолом вашего императорского величества.

Восемь лет, как мой муж, полковник Тимофей фон Бок, взят от нас, и я ничего не могла узнать о его судьбе: числится ли он еще в списках живых или я вдова и мой сын сирота, не имеющий отца…

Ну, это довольно смелый прием таким вот образом писать императору: мне ничего не известно… А, собственно, почему бы и нет?! Если официально на все наши отчаянные запросы нам ничего не соизволили сообщить. Если все, что мы знаем, мы узнавали только по крохам, благодаря чьему-то доверию, подкупам и гусарским проделкам?! Восемь лет, как взят, — истинная правда! И шесть лет ни письма, ни строки. Почему бы Ээве не писать так, как она пишет:

…Сжальтесь, сжальтесь надо мной, ваше императорское величество, прикажите хотя бы сообщить мне правду, если невозможно удовлетворить мою еще более настоятельную и покорнейшую просьбу смилостивиться над моим дорогим мужем и отцом моего ребенка!..

Ну, это если невозможно ясно говорит, по крайней мере мне, что ей все известно и что помиловать невозможно (или во всяком случае до сих пор не было возможно), так же как и почему это оказалось невозможно… поэтому она и заканчивает так, как она это делает:

…Мою мольбу я обращаю к добросердечию вашего императорского величества: столь многие тысячи пользуются отеческой заботой любезного государя, и я в моем глубоком горе осмеливаюсь надеяться на утешение благородного правителя, я прошу, я умоляю об этом смиренно.

Вашего императорского величества

покорнейшая подданная К. V. Воск.

В Петербурге, 23 января 1827 г.

Все еще Выйсику, 11 декабря 1828 г.

Сегодня утром, когда мы сидели с Ээвой и Тимо за кофе, я более внимательно наблюдал за сестрой, по-видимому из-за приведенного выше письма.

Во всяком случае в этом письме, по-моему, нет ничего недостойного. И оно ничем не вызывает внутреннего сопротивления. По краткости — всего пятнадцать строчек — это скорее прямо классическая, просто античная лапидарность. А отказ от всяких попыток аргументировать — в данном положении поистине достоин восхищения. И кроме того: обращение к чувствам адресата (пусть императорские чувства какие угодно черствые и каменные) идеально женственно…