Императорский безумец - Яан Кросс

Под восторженные аплодисменты герцогского застольного общества Гёте поставил под стихотворением свою подпись и через стол протянул листок Тимо.

В то время когда подавали десерт, в зал вбежали бледные от испуга гонцы с известием: отряд французов свернул с пути, по которому отступала армия, и ворвался в Веймар…

Общество охватила паника. Тимо сразу встал, распахнул окно и крикнул во двор:

— Живо! Седлать коней!

Он сбежал с лестницы, прыгнул через барьер террасы и вскочил в седло, унтер-офицер и денщик уже ждали его верхом на лошадях. Три человека обнажили сабли, три коня понеслись со двора и тут же скрылись с глаз, следивших за ними из окон.

В следующее мгновение всадники снова появились в поле зрения тех, кто наблюдал из окон, выходивших на площадь перед замком. И сразу же из прилегающих улиц на запыленных лошадях туда стали стекаться французские кирасиры в красно-синих мундирах.

Размахивая саблями, скакали Тимо, его денщик и унтер-офицер, они пронеслись сквозь первую цепочку французов. Но через несколько десятков шагов перед ними оказалась по меньшей мере дюжина всадников. Нескольких они выбили из седла. Их пытались рубить саблями. По ним стреляли, но, очевидно, не задели. Каким-то чудесным образом они пробились сквозь орду лошадей и людей. Одного из троицы Тимо, видимо, ранили, ибо из окна было видно, как тот склонился коню на шею. Но все-таки он как-то удержался в седле, вырвался и вместе с другими двумя исчез в улице, начинавшейся от площади.

Георг узнал все это позже. От окружного лесничего веймарского герцога, который тоже присутствовал на этом обеде и своими глазами следил из окна за ходом этих событий до тех пор, пока Тимо вскоре не вернулся обратно в город. Возглавив полк, дислоцированный на другом берегу реки Ильм, он жарким сабельным ударом выбил французов из Веймара. Выбил, прежде чем тем удалось наделать больших бед, чем, скажем, в какой-нибудь харчевне очистить вертел или, ощерив зубы, опустошить чью-нибудь винную лавку.

Вчера вечером мы сидели с амелунговским лесником Тийтом у его дома на завалинке, опершись спиной о бревенчатую стену, — между нами стояли жбан с пивом и бутылка водки. Мы поужинали окуневой ухой, запивая ее крепким тийтовским пивом и принесенным мною зельем. С некоторым беспокойством я думал о предстоящей мне послезавтра очередной поездке в Пярну. Получится совсем досадная история, если опять ничего не выйдет. А если Снидер окажется на месте и сразу удастся наладить дело, возникнет дурацкая ответственность за всю затею… Ибо тут до черта много возможностей попасться. Нас могут задержать на полдороге я потребовать объяснений, куда мы едем. Нас могут не пропустить на причал в пярнуской гавани. Какая-нибудь быстроходная шлюпка пограничного дозора может задержать Снидера в открытом море и вытащить зайцев, запрятанных в грузе льна (скажем, если среди снидеровских матросов найдутся люди, способные пойти на это за деньги…). Мы с Тийтом сидели близко друг от друга — он справа от меня — и смотрели из-под низкой соломенной застрехи его домика на освещенную луной реку, пустая глазница Тийта и шрам под глазом на полщеки темнели на его заросшем серой щетиной лице рядом со мной. И я думал: да, я жил в те десятилетия, когда убитых, раненых, умерших от голода и холода, оставшихся без ног и без глаз так много, что пройти через все не задетым, как это удалось мне, нужно считать за счастье, но все же — это как-то постыдно… Уже поэтому я обязан взять на себя риск и помочь Ээве и Тимо, даже ради самого себя… И ради них, конечно… Я спросил:

— Тийт, как это тебя угораздило с глазом?

Тийт приложился к стоявшей на завалинке бутылке и сказал:

— Дак это там у германца случилось. В тринадцатом году. В конце октября, поди. В городе Веймаре, что ли, или как он там у них называется. После того как разбили француза.

Тут я вспомнил:

— Погоди, погоди, — должно быть, в то время и мой господин зять был там? Я так слыхал…

— Ну да, был, — сказал Тийт, — я у него денщиком служил.

В сущности, тут нечему удивляться. Напротив, вполне понятно, что у командира полка, выйсикуского помещика, денщиком был человек из Выйсику. Тем более, что человек этот смолоду служил в поместье — и лакеем, и конюхом, досконально знал лошадей и как нельзя лучше подходил для конного полка лейб-гвардии, а кроме того, был способен, не пробуя пальцем, а судя по исходившему пару, определить, достаточно ли согрелась вода для бритья, чтобы подать ее господину полковнику… И все же воскрешение столь давней истории в этой лачуге лесника явилось для меня очередным потрясающим подтверждением того, что мир на самом деле куда теснее, чем мы полагаем, а вероятность совпадений, считающихся неправдоподобными, намного больше, чем нам кажется. С растущим от предвкушения интересом я стал расспрашивать, как же все это произошло. Тогда Тийт, в котором обычная для голи перекатной неуверенность в себе своеобразно сочеталась со здравым независимым умом, принялся, как бы против желания, рассказывать:

— Как произошло… Расположились мы там в Веймаре лагерем в старых немецких казармах за речушкой. Вот один день полковник приказывает унтер-офицеру Львовичу и мне сопровождать его в город. Что, мол, отправляется он к герцогу на обед. Ну, подъехали мы ко дворцу — побольше будет, чем у нас в Выйсику, а только уж и не бог весть какой… Господин Тимо приказал себя ждать, его проводили внутрь. Мы поставили своих коней в герцогскую конюшню, как нас научили тамошние конюхи, задали им овса (земля их хоть и до ужаса была разорена, а у герцога в конюшне овес все ж таки в яслях нашелся) и сидим глядим, как подкатывают барские кареты. Ну, а потом и нам самим дали поесть ихнего харча: черного хлеба из опилок и жесткой говядины, ни дать ни взять подошва. А пиво ихнее ничего. Попробовали мы разговаривать с герцогскими конюхами. Я, как умел, толмачил Львовичу. Что, мол, пойдем прямо на Париж и схватим Буонапарта за яйца. В этом немцы были с нами заодно. Потом стали ходить по двору возле дворца. Вдруг наверху раскрылось окно и господин Тимо крикнул нам вниз: «Седлать коней!» Мы помчались в конюшню и тут же с оседланными лошадьми были на месте. Все на дворе стали кричать, что, мол, француз в городе, господин Тимо в момент оказался внизу, и мы все трое уже сидели в седлах, Н-да. Поскакали мы на площадь за своим полком, чтоб выгнать француза. И тут же на этой площади и столкнулись лицом к лицу с ихней оравой…

Тийт умолк, и я сказал:

— Говорят, вы нескольких вышибли из седла?

— Господин Тимо несся впереди, — продолжал Тийт и опять надолго приложился к бутылке, — несся впереди и по крайней мере троих сбил с лошади…

Я спросил:

— И там тебя и ударили?

— Там, это уж точно.

В темноте он неожиданно повернулся ко мне своим с пробелью левым глазом и сказал:

— Да только это не француз ударил.

— То есть как?!

— Господин Тимо рубил вокруг себя спереду и сзаду. А я был в двух шагах позади, в аккурат по правую руку от него…

— Господи боже, ты хочешь сказать, что это Тимо ударил тебя саблей по лицу?! — Даже не знаю, почему это меня так напугало.

— Ничего не попишешь, он. Нечаянно, само собой понятно.

— И что же он сделал?

— Дак он не понял.

— Конечно, в суматохе. А потом?

— Потом думал, что это француз ударил.

— Ну, а когда узнал? — Мне вдруг стало ужасно важно услышать, что Тимо сделал, когда он узнал, что этот злополучный удар нанесен им самим.

— Я спрашиваю, что он сделал, когда узнал?

— …Дак он так и не узнал.

И выяснилось, что Тимо помогал Тийту держаться в седле до тех пор, пока они через реку скакали в казармы. Он велел отвести Тийта в лазарет и у самого Барклая потребовал ему крест на грудь за храбрость. Но до сего дня Тимо так и не знает, какое непоправимое несчастье он причинил своему верному денщику.

Тийт сказал, глядя в темноту:

— Чего ради мне было потом ему старое поминать…

Я спросил:

— Ну, а другие? Этот Львович, к примеру?

Тийт сказал:

— Дак ведь там никого других-то не было. А Львовичу тому и самому туго пришлось, он и не видал ничего…

— Но ведь кому ни на есть ты об этом говорил?

— Нет, никому не говорил.

— А почему же тогда вдруг мне рассказал?

Тийт пожал плечами:

— А черт его знает почему. Бывает, язык вдруг развяжется…

Сегодня вечером здесь у себя я долго думал, что заставило Тийта вдруг рассказать мне эту давнюю историю. Может быть, желание, чтобы хоть один человек на свете узнал об этом роковом ударе и чтобы таким путем открылась правда. Бог его знает. Но как зловеще для Тимо значение этого давнего события, годами висевшего над ним черной тенью. Господи, видно, над Тимо в самом деле тяготеет проклятие: он хотел поразить врага, а при этом лишил глаза преданного ему человека. Позже он хотел сделать небывало счастливой любимую женщину, а сделал ее несчастной. И он, желая уничтожить слепоту, подлость и несправедливость в Российской империи — поднял руку на самого царя — и погубил самого себя.