Большое шоу - Вторая мировая глазами французского летчика - Пьер Клостерман

Сейчас или никогда! Я протаранил нос, чтобы поднять хвост, и умышленно воткнул одно крыло с элероном, чтобы немного снять шок, - иначе, возможно, я бы перевернулся.

Мой бедняга "темпест", несмотря на его семь тонн, был словно соломинка в гигантских тисках. Первый, невероятный удар... машина подпрыгнула при посадке, отшвырнув меня к противоположной стороне кабины, капот отлетел, крылья смялись, словно папиросная бумага, металлическая обшивка разлетелась в разные стороны. Я скрестил руки у себя на лице. Ужасный скребущий хриплый звук, словно наступил конец света, и удар такой силы, что резко оборвались привязные ремни Саттона Меня с силой швырнуло вперед, лицо влетело в прицельные приспособления... поток красного cвета... вывих челюсти... привкус крови во рту... скрип зубной эмали.

Неожиданная ошеломляющая тишина... струя обжигающего воздуха на лице: в огне вылетел патрон.

В плечо, через ремни парашюта, ударил нож, и неуклюжие пальцы схватили меня за оторванные рукава - "моя нога, осторожно!". Жар съедал мои легкие... чьи-то руки болезненно выдернули меня из разбитой кабины... журчали пенные огнетушители, огонь был всепожирающим. Люди кричали. Меня вытащили на сырую траву и завернули в одеяло. Миллионы ослепляющих красных и зеленых звезд давили мне на глаза под веками. Леденящий воздух заставил меня почувствовать боль. Запах эфира... острая боль в руке... забытье.

Я очнулся снова спустя четыре часа после инъекции морфия. В голове ощущалась пустота и тяжесть, и она ужасно болела. Я попытался говорить, но губы были парализованы. Все мое лицо, кроме одного глаза, было в повязках. Я был в госпитале Айндховена? В ночном свете увидел белые стены, тумбочку, графин и в поддоннике на кусочке марли маленький ржавый металлический предмет.

- Вот вы и проснулись.

Это был доктор Эверальд, который всегда старался говорить по-французски, несмотря на свой ужасный шотландский акцент.

- Ну, в следующий раз попытайся садиться лучше. И я не буду собирать кусочки железа в твоей ноге!

Боже, что с моей ногой! Вдруг... я потрогал ее... это был кусок шрапнели, который я приобрел над Рейном. Я скорее ощущал досаду, чем что-либо еще.

В любом случае меня ожидала неделя мира и тишины! Я был голоден и хотел спать. Последнее одержало верх, и я мирно уснул.

30 марта, спустя шесть дней, я вернулся в Фолькель, так как было пора отправляться в Вармвель на дежурном "анзоне", чтобы выбрать красивый, совершенно новый "темпест" с новым пропеллером "ротол". Спустя два дня меня направили в 3-ю эскадрилью 122-го авиазвена.

Облака, снег и "фокке-вульфы"

Какое утро! Мы находились в состоянии боевой готовности с 4.30 утра. Моя команда была измучена, и все устали и плохо выносили холод.

7.30 утра. Приказы и отмены приказов следовали один за другим, и все, казалось, пойдет плохо этим утром. Это началось, когда дизель-генераторы вышли из строя на освещенной взлетно-посадочной полосе как раз тогда, когда садился первый из трех "Спитфайров-XIV" отделения Еллоу 41-й эскадрильи. Один "спитфайр" позади его заглох на высоте 30 футов, упал и загорелся. Другой, управляемый молодым поляком Калькой, держался над полем около десяти минут; уводить в другую сторону на Айндховен было слишком поздно, да и горючего не хватало. Летчик выбросился с парашютом. Толпясь у двери рассредоточения, мы нечетко видели в облаках его "спитфайр" с опущенными шасси и закрылками, а также кружащуюся фигуру падающего летчика. Видели, как раскрылся парашют, и побежали к нему, так как его уносило ветром. Спустя час джип привез окоченевшее тело, завернутое в покрытый инеем шелковый парашют. Бедняга упал в реку Мёз, и ее ледяные воды не оставили ему шанса.

Как раз когда мрачный день с трудом подходил к концу, в небо поднялись четыре "темпеста", ведомые командиром авиационного крыла Брукером. Спустя полтора часа вернулись лишь два.

После обстрела пулеметом поезда в районе Оснабрюка и нерешительной реакции зенитной артиллерии отделение переформировалось. Вдруг Бэрри увидел четкий след дыма, просачивающегося из главного радиатора. Брукер не понимал опасности и покачал своими крыльями, чтобы попытаться увидеть. Даже в зеркале дым был едва виден. Затем вдруг "темнеет" затрясся, и в воздушном потоке образовался длинный тонкий след. Остальные самолеты быстро уходили в другом направлении и видели, что руки Брукера в перчатках боролись с огнем, надвигающимся на кабину. Вдруг его лицо осветил сильный жар - огонь проник в кабину. "Темпест" резко перевернулся, скользя на спине.

Ужаснувшись, товарищи Брукера не видели ничего, кроме его беспомощной машины. Они не видели двух теней, тихо выскользнувших из радужной мглы. Появились сверкающие следы трассирующих снарядов и мелькание больших черных крестов на крыльях "фокке-вульфов", затем они снова исчезли. Второй "темнеет" вошел в штопор, и его горящие фрагменты соединились вблизи автострады с фрагментами самолета Брукера.

8 часов. В четвертый раз в то утро Центр управления держал нас в состоянии боевой готовности, затем позже, через десять минут, отменял приказ. Каждый раз нам приходилось выходить на леденящий холод, волочить себя и наши тяжелые парашюты вверх на скользкое крыло и снимать рукавицы, чтобы подключить шлемы к кислороду и радио. Мы возвращались и как можно быстрее собирались вокруг печки, нервы были напряжены. Посмотрели на карту сектора с черной паутиной из железнодорожных линий, которые нам придется облетать на уровне земли в поиске опасных поездов с их стреляющей без разбору зенитной артиллерией.

Я внимательно следил за своими летчиками они не сказали друг другу ни слова, лишь редкие знаки, говорящие о дыме или свете.

Вдруг в коморке дневального тоненько зазвенел телефон. Все стояли как вкопанные, напряженные и с пересохшими ртами.

- Назад в нормальное состояние, 15-минутная готовность.

Крики ярости, пинки ногами в несчастливое ведро с углем - чувство обмана намного превышало чувство облегчения. Я излил свое плохое настроение на В., одного из молодых летчиков, который робко прятал свои веснушки и испуганное лицо. Вчера или позавчера болван бросил свой парашют па лужу масла и не доложил об этом. Масло впитывается в плотные складки шелка более въедливо, чем огонь, - парашют в этом состоянии не выдержит резкого толчка при раскрытии, даже при средней скорости.

В 9.30 я повел парней в столовую на второй завтрак. В такую погоду я не мог держать их с пустым желудком с 4 утра до ленча. Я едва приступил к своей овсяной каше, как сержант в столовой позвал меня к телефону. С полным ртом я сообщил Лэнсли инструкции - маршрут патрулирования: Оснабрюк - Мюнстер Бремен на восьми самолетах, предпочтение, естественно, обстрелу поезда. Вылет в 9.55. О'кей, я позвонил в рассредоточение, чтобы предупредить их.