Анж Питу - Александр Дюма

— Осторожнее, — возразил доктор, — эта сосредоточенность Себастьена, — проявление скорее слабости, нежели силы, симптом болезни, а не здоровья. Вы правы, господин аббат, этому ребенку не следует рекомендовать много трудиться или, во всяком случае, нужно научить его отличать труд от грез.

— Сударь, уверяю вас, что он трудится.

— Когда впадает в подобное состояние?

— Да, не случайно ведь он заканчивает все задания раньше других. Видите, как шевелятся его губы? Он повторяет урок.

— Так вот, когда он будет повторять урок таким образом, господин Берардье, отвлеките его; урока он не забудет, зато станет себя лучше чувствовать.

— Вы думаете?

— Я уверен.

— Что ж! — ответил аббат. — Вам виднее, ведь вы, по мнению господ де Кондорсе и Кабаниса, — один из самых ученых людей нашего времени.

— Только, — предупредил Жильбер, — когда вы будете отвлекать его от грез, действуйте осторожно, говорите вначале тихо и лишь затем постепенно повышайте голос.

— Почему?

— Потому что тогда он будет возвращаться в мир, который только что покинул, постепенно.

Аббат взглянул на доктора с удивлением. Он был близок к тому, чтобы счесть его безумцем.

— Постойте, — сказал Жильбер, — сейчас вы убедитесь, что я говорю правду.

В эту минуту в комнату вошли Бийо и Питу, с порога бросившийся к юному Жильберу.

— Ты хотел меня видеть, Себастьен? — спросил Питу, взяв юношу за руку. — Спасибо тебе, ты так добр.

И он прижал свою большую голову к матовому лбу мальчика.

— Смотрите, — сказал Жильбер, схватив аббата за руку.

В самом деле, Себастьен, внезапно отлученный ласковым прикосновением Питу от своих грез, пошатнулся; лицо его из матового сделалось мертвенно-бледным, голова поникла, словно шея уже не могла ее удержать, из груди вырвался горестный вздох. Прошло несколько секунд, и на щеках юноши заиграл яркий румянец.

Он встряхнул головой и улыбнулся.

— Ах, это ты, Питу! — сказал он. — Да, правда, я хотел тебя видеть.

Внимательно оглядев Питу, Себастьен спросил:

— Так ты сражался?

— Да, и очень храбро, — ответил Бийо.

— Отчего вы не взяли меня с собой? — сказал юноша с упреком. — Я бы тоже сражался, я бы хоть что-нибудь сделал для отца.

— Себастьен, — ответил на это Жильбер, подходя к сыну и прижимая его голову к своей груди, — ты сделаешь для отца гораздо больше, если будешь не сражаться за него, а исполнять его советы, следовать им, если станешь образованным человеком, прославленным ученым.

— Как вы, отец? — спросил юноша с гордостью. — О, это моя мечта.

— Себастьен, — сказал доктор, — теперь, когда ты обнял и поблагодарил наших добрых друзей Бийо и Питу, хочешь пройтись со мной по саду и немного поговорить?

— С радостью, отец. Я всего два или три раза в жизни оставался с вами наедине и помню наши разговоры так ясно, как будто все это было вчера.

— Вы позволите, господин аббат? — спросил Жильбер.

— Какие могут быть сомнения?

— Бийо, Питу, друзья мои, вы, наверное, голодны?

— Черт возьми, еще бы! — сказал Бийо. — Я не ел с утра, да и Питу, я думаю, не откажется перекусить.

— Я, конечно, съел не меньше буханки хлеба и две или три колбаски перед тем, как вытаскивать вас из воды, но после купания просыпается такой аппетит!..

— Ну, так ступайте в столовую, — сказал аббат Берардье, — вас накормят обедом.

— Да как же… — начал было Питу.

— Вас пугает обычная пища наших учеников? Успокойтесь, вас примут как гостей. К тому же, дорогой мой господин Питу, вы, кажется, нуждаетесь не только в трапезе?

Питу бросил на ректора взгляд, исполненный стыдливости.

— Что если бы вам предложили не только обед, но и кюлоты?..

— Я бы согласился, господин аббат, — отвечал Питу.

— Ну что ж! В таком случае и кюлоты и обед ждут вас.

И аббат Берардье увел Бийо с Питу в одну сторону, между тем как Жильбер с сыном, помахав им рукой, направились в другую.

Они пересекли двор, где воспитанники коллежа проводили время рекреаций, и вошли в маленький сад, предназначенный для преподавателей; этот тенистый уголок служил приютом почтенному аббату, когда ему приходила охота погрузиться в сочинения своих любимцев — Тацита и Ювенала.

Жильбер сел на деревянную скамейку в тени ломоноса и дикого винограда, привлек Себастьена к себе и, убрав рукой длинные волосы, упавшие юноше на лоб, сказал:

— Ну вот, мой мальчик, мы снова вместе.

Себастьен поднял глаза к небу.

— Божьим чудом, отец, мы вместе.

Жильбер улыбнулся:

— Если кого и благодарить за это чудо, то не Господа, а храбрых парижан.

— Отец, — сказал мальчик, — не говорите, что Господь тут ни при чем; когда я вас увидел, я в первое же мгновение невольно возблагодарил Господа.

— А Бийо?

— Бийо был орудием Господа, как карабин был орудием Бийо.

Жильбер задумался.

— Ты прав, мой мальчик. Господь — основа всего, что есть на свете. Но вернемся к тебе и поговорим немного, прежде чем снова расстаться.

— Неужели мы опять расстанемся, отец?

— Надеюсь, ненадолго. В то самое время, когда меня арестовали, у Бийо украли мой ларец, содержащий бесценные бумаги. Мне необходимо узнать, кто повинен в моем аресте, кто похитил мой ларец.

— Хорошо, отец, я подожду, пока вы окончите свои поиски.

И мальчик вздохнул.

— Тебе грустно, Себастьен? — спросил доктор.

— Да.

— Отчего?

— Сам не знаю; мне кажется, я не создан для того, чтобы жить, как другие дети.

— Что ты такое говоришь, Себастьен?

— Правду.

— Объясни, что ты имеешь в виду.

— У всех детей есть забавы, радости, а у меня — нет.

— У тебя нет забав и радостей?

— Я хочу сказать, отец, что игры с ровесниками меня не забавляют.

— Хочу предупредить, Себастьен: мне было бы очень жаль, если бы у вас оказался такой характер. Себастьен, умы, созданные для славы, подобны отборным плодам, которые поначалу всегда горьки, терпки, зелены и лишь потом достигают восхитительной сладости. Поверьте, дитя мое: быть молодым — большое счастье.

— Не моя вина, что я не умею быть молодым, — ответил Себастьен с меланхолической улыбкой.

В продолжение всего этого разговора Жильбер, сжимая руки сына в своих руках, пристально глядел ему в глаза.

— Ваш возраст, друг мой, — это время сева; в эту пору ничто из того, что заронило в вас учение, еще не должно проступать наружу. В четырнадцать лет серьезность — знак либо гордыни, либо болезни. Я спросил вас, хорошо ли вы себя чувствуете, вы отвечали, что хорошо. Теперь я спрашиваю вас, не гордец ли вы? Я предпочел бы услышать, что нет.