Четвертое сокровище - Симода Тодд

Она пошла на кухню за чаем. Чайник стоял на плите. Тина налила волы из-под крана и включила конфорку. Ей пришлось открыть несколько ящиков, прежде чем она нашла заварку. Тина бросила несколько шепоток в заварочный чайник. В другом ящике она отыскала пару чашек. Может, сэнсэй тоже выпьет. подумала она.

Через несколько минут она дотронулась до чайника — совсем так же, как делала мама. Он почти закипел. Она наполнила заварочный чайник и вылила в раковину оставшуюся волу. А когда обернулась — увидела, что сэнсэй наблюдает за ней. Он держат в руках чайничек с водой для разведения туши.

Его глаза были полны слез — Тина подумала, что э го, скорее всего, последствие инсульта. Она читала, что повреждение некоторых парасимпатических нервов может привести к неправильному функционированию слезных протоков. Потом она заметила, что он смотрит на ее руки. Она тоже взглянула на них, но не заметила ничего необычного.

Сэнсэй сделал несколько шагов назад, странно пошатываясь, словно что-то тянуло его сзади. Тина двинулась за ним. Он вернулся в мастерскую и, когда Тина заглянула к нему, уже сидел за столом с чистым листом бумаги в руках. Затем положил бумагу на стол и взял кисть, как он, наверно, делал уже миллионы раз, тысячи из них — лишь за последние несколько дней.

Он быстро нарисовал фигуру, потом еще одну, Тина медленно зашла сзади и стала наблюдать за ним. Он нарисовал еще несколько, а потом занес кисть над бумагой, словно решая, не нужно ли еще что-нибудь добавить.

Сэнсэй отложил кисть, взял лист и протянул ей. Она приняла его. На нем было несколько его «иероглифов» — еще более абстрактных, чем раньше. От остальных рисунков, которые она только что изучала, они отличались большей завершенностью и цельностью. По отношению друг к другу элементы были расположены не в линию или столбик, а как на картине — словно бы они были частями пейзажа. Или, быть может, натюрморта.

Одно изображение, как показалось Тине, напоминало чайную. Или чайник. Она только что готовила чай — может, поэтому ей так показалось. Другая фигура была плоская: возможно, тушечница, но, опять-таки, это могло быть что угодно.

— Есть тут кто-нибудь? — позвали из передней части дома. Тина вышла из мастерской.

В школу входили Годзэн и Арагаки. Годзэн нервно взглянул на нее и отвернулся, но Арагаки, казалось, был рад ее видеть.

— Как удачно, что вы здесь. Как сэнсэй?

— Кажется, в порядке. Я как раз собиралась выпить чаю, не присоединитесь?

— Спасибо, — ответил Арагаки. Тина взглянула на Годзэна; тот быстро кивнул.

Тина сходила на кухню и нашла еще чашек, принесла чайник и чашки в комнату. Проходя мимо мастерской, она заглянула внутрь и увидела, что сэнсэй вернулся к работе.

Она подала им чай в большой комнате. Арагаки отпил немного и похвалил чай. Годзэн шумно отхлебывал из своей чашки.

— Сэнсэй нарисовал еще что-нибудь? — спросил Арагаки.

— Да, сделал несколько рисунков.

— Таких же, как раньше?

— Да, — ответила Тина. Она подумывала, не рассказать ли им о рисунке, похожем на чайник, но тут снова постучали в дверь.

Годзэн встал и пошел открывать. На пороге стояли Уиджи и профессор Аламо. Профессор Аламо произнес:

— Да, мы…

Уиджи тронул его за плечо и показал на Тину. Она встала и пошла к двери.

— Тина, — сказал Уиджи, — прости, я подумал, профессор Аламо должен сам взглянуть на сэнсэя.

Профессор Аламо перебил его:

— Это я заставил Уильяма привести меня сюда. Чем больше я слышу о сэнсэе, тем больше меня интересует его состояние. Я пытался связаться с вами, но вас не было на месте, и вы, наверно, последнее время не проверяли почту.

— Я была немного занята с мамой, — ответила Тина. После неловкой паузы она пропустила их внутрь. Представила их Годзэну и Арагаки, а потом отправилась на кухню еще за двумя чашками.

Уиджи последовал за ней.

— Прости меня, Тина, — сказал он на кухне.

— Конечно, Уиджи. Я понимаю. Он тебя заставил.

— Как бы да. Я подумал, что ничего, если он взглянет на сэнсэя. И потом, может быть, после того, как он встретится с ним, он оставит вас с сэнсэем в покое.

— Как ты себе это представляешь?

— Ну, может, решит, что сэнсэй — неинтересный объект для исследования.

Когда они вернулись в комнату, Годзэн как раз открывал входную дверь. На пороге стояли профессор Портер с Говардом.

— Тина, — изумилась профессор Портер, увидев, как та подходит к двери.

Годзэн сделал шаг назад, и они вошли. Все еще держа в руках чашки, Тина представила их Арагаки и Годзэну. Когда она закончила, профессор Аламо произнес:

— Карин.

— Алонсо, — ответила профессор Портер. — Что вы здесь делаете?

— Очевидно, то же, что и вы.

— Ваше присутствие здесь для меня необъяснимо, Тина — моя студентка.

— Но и мне рассказали об этом случае.

Пока они пререкались, раздался очередной стук в дверь. Тина открыла и увидела тетю Киёми.

— Что-нибудь с мамой? — сразу спросила Тина.

— Нет, Тина. С ней все в порядке. Я… просто заглянула… проверить, все ли здесь в порядке.

— Что — «все»?

— Сэнсэй. — Киёми рассказала, что Ханако показала ей рисунки сэнсэя. — Мне они очень понравились, — сказала она. — И твоя мама интересовалась, как поживает сэнсэй, как Мистер Роберт, ведь он больше не заходит.

— Думаю, вы сами всё знаете.

— Можем поговорить об этом в любое время.

— Спасибо, тетушка Киёми, непременно. — Тина провела ее в комнату и представила всем остальным.

Наконец все уселись пить чай, бросая время от времени друг на друга косые взгляды. Тина взяла пустой чайник и вышла на кухню. Поставила его, затем проскользнула в заднюю часть дома и нашла дверь, которая вела наружу.

Она вернулась в мастерскую и присела на пол рядом с сэнсэем.

— Нам нужно уходить.

Рука сэнсэя, держащая кисть, застыла над бумагой. Тина взяла у него кисть и положила ее на подставку. Потом взяла тушечницу, вылила остатки туши в мусорное ведро и убрала тушечницу в футляр. Положила футляр. несколько кистей и три брусочка туши в рюкзак. Еще она взяла стопку его последних рисунков, сунув в рюкзак еще почти целую пачку бумаги.

Затем встала и легонько тронула сэнсэя за плечо. Он поднялся и двинулся за ней к задней двери.

Выпью

и неважно

почти

откуда это

как

и зачем

Сан-Франциско

Поезд спускается во мрак. Со скрежетом вписывается в поворот. Поезд останавливается. Затем снова трогается.

Двигаясь через чащу чувств — безымянных, но все цепляются за формы — лица (ее лица), мест (приют в горах), предметов (чашка чаю в ресторанчике рядом со станцией, прикосновение руки к чайнику). Ощущение знания, хотя многое еще предстоит открыть. Неожиданность, которой нужна вечность, чтобы проявить себя.

Ощущение ее — чаща, что расстилается безгранично, по крайней мере — до известных ему пределов. Но и чаща тоже словно сжимается, возгоняет чувства в их чистую сущность. В такие моменты образы текут через кисть на бумагу, сквозь тьму к ярчайшему свету, сквозь трясину чувств, минуя слова.

Когда чаща снова расширяется — он не властен над этими переходами, — безграничная радость и боль потери выпаривают из него возможность и желание брать в руки кисть. Это не давящая тяжесть на руку, а наоборот, гнетущая легкость, апатия, словно армия не разбита в бою, а поставлена на колени силой единственной невесомой мысли.