Четвертое сокровище - Симода Тодд

Он летел вниз, сталкивался с острыми выступами горы и от него откалывались кусочки. Наконец он замер у подножия и долго ничего не делал. Просто лежал, размышляя о своей свободной жизни.

Постепенно вода, стекавшая с горы, стала подталкивать камень к реке, которая протекала через деревню Дзюдзу-мура, хотя все это происходило еще до того, как деревня стала деревней. Не уверенный, что ему понравится в реке, камень попробовал остановиться, но это было не в его силах. Его сила была в другом, но он об этом еще не знал.

В конце концов камень соскользнул в реку. Ощущение от воды вокруг было таким незнакомым, таким властным. Будучи проявлением другой силы, нежели неподвижная сила горы, река была самодвижение, бесконечный поток. Сила текущей воды не откалывала от него кусочки, как при падении с горы, а медленно, очень медленно, сглаживала неровные края.

Много, много лет спустя, когда камень созрел и отшлифовался, странствующий поэт и каллиграф подошел к реке и остановился на некоторое время в Дзюдзу-мура. Поэт бродил по окрестностям — он сам не знал толком, что ему нужно, он искал вдохновения. Он чувствовал, что душа его очерствела, и хотел видеть и переживать новое. Поэт — а это был Дзинмай — сел у реки. Солнечные лучи отражались от поверхности воды как вспышки пламени.

Вдруг проплыло темное облачко и закрыло солнце. Дзинмай смог заглянуть в толщу воды и заметил прямоугольный камень, застрявший между двумя валунами. Он казался пойманным в клетку и словно хотел освободиться, чтобы продолжить свое странствие вниз по течению. Совсем как сам Дзинмай.

Дзинмай быстро спустился к реке и вытащил его.

— Если ты не возражаешь, думаю, из тебя получится замечательная тушечница.

Камню, конечно, нечего было на это сказать.

Сэнсэй Курокава отложил кисть и выглянул на улицу. Теплый воздух поздней весны манил его оторваться от занятий. В конце концов, горы — то, ради чего он приехал в деревню: отдохнуть, обновить дух, вырваться из столичной лихорадки. Не было нужды писать всю историю за один день.

Сэнсэй отложил свое произведение и вымыл кисти и тушечницу. Хозяин постоялого двора показал ему тропинку, шедшую лесом вдоль реки.

— Здесь много прекрасных видов, сэнсэй, — сказал старик почти грустно, словно чувствовал это уже не сам, а лишь через своих гостей. Сэнсэй Курокава поблагодарил его и взял на обед лепешки из горного картофеля.

Тропинка вела вдоль реки, и он иногда подходил к воде так близко, что до него долетали брызги. Он добрался до небольшого притока, и некоторое время шел вдоль него. По руслу струился тоненький ручеек. Отойдя достаточно далеко от шумной реки, он услышал, как ручеек, приятно журча, стекает по скалам в маленький пруд среди скал.

Сэнсэй Курокава сел на корточки и прислушался. Звук умиротворял и восхищал его, и он улыбнулся.

— Там есть еще, — раздался женский голос, нежный, как журчание ручья. Сэнсэй Курокава оглянулся. Женщина, на несколько лет моложе его, была одета в простое кимоно, завязанное свободно, как для прогулки по горам. — По всему ручью есть такие места, где можно услышать музыку воды, сэнсэй, — сказала она.

— Музыку воды? Мне хотелось бы ее послушать.

— Пойдете со мной?

— Да.

Она шла медленно, осторожно ставя ноги в простых соломенных сандалиях на покрытые мхом скалы, и ее лодыжки блестели на солнце.

— Откуда вы узнали, кто я?

Пройдя несколько шагов, она ответила:

— Это маленькая деревня. Простите мою нескромность.

— Что вы. Конечно, это маленькая деревня.

— Мы все наслышаны о вас. Кое-что мы знаем о мире, несмотря на свою удаленность.

Женщина остановилась у еще одного места, где ручеек протекал между скал. Оба сели рядом на корточки и стали слушать. Ручеек делился на две неравные струйки — большая текла медленнее и спокойней, и звук ее был глубже, а маленькая легко журчала. Два звука гармонично сливались, словно играли в лад.

— Он не всегда так красиво звучит, — сказала женщина. — Иногда бывает не в голосе. Сегодня особый день.

— Музыка воды каждый день звучит по-разному?

Она легко рассмеялась:

— О да. Ведь мир каждый день меняется, правда?

Они долго сидели, прислушиваясь.

— Хотите еще послушать другие мелодии?

— Да.

Они нашли еще три таких места, и у каждого был свой голос; у последнего они остановились, чтобы вместе перекусить.

— Вы часто приходите слушать музыку воды? — спросил сэнсэй Курокава.

— Когда только могу.

— Я рад, что нашел эти места. И я рад, что вы были здесь и показали мне остальные.

Она слегка поклонилась, и он увидел ее шею. Когда она подняла глаза, их взгляды на миг встретились. Она поднялась и сказала:

— Я должна идти. Сюда обычно приходят, чтобы побыть в одиночестве.

Сэнсэй не хотел оставаться один, но она уже ушла, ступая гораздо легче и проворней, чем по пути сюда.

Каждое утро сэнсэй Курокава писал историю, которую ему рассказывал старый наставник. Он словно записывал рассказы. будто бы сам переживал те времена — те поколения. войны и перевороты, личные победы и трагедии, связанные с тушечницей. Он сознавал. что приукрашивает факты — или, по крайней мере, то, что рассказывал ему сэнсэй. Чем дальше он писал, тем больше добавлял от себя — вплоть до того, что становился одним целым с историей каждого сэнсэя, разворачивающейся вокруг Тушечницы Дайдзэн.

Слово «музыка» — «онгаку» — состоит из двух иероглифов: «он», что значит «звук», и «гаку» — «музыка» или «удовольствие». «Он» происходит от иероглифов «рот» и «язык». «Гаку» — туманная отсылка к «нитям на дереве дуба», возможно, намекает на нити шелкопряда и удовольствие от того, что находишь их (словно поешь от радости?). Черты этих иероглифов должны петь от радости, словно отыскиваешь истинную любовь, которая приходит незвано и от которой никуда не деться, как ни старайся.

Каждый день после работы он брал с собой еду и шел гулять по тропинке, всегда проходя вдоль ручейка, чтобы послушать музыку воды. Она действительно каждый день менялась. И каждый день он встречал в одном из таких мест ее — женщину музыки воды. Они тихо слушали, а потом, по-прежнему не произнося ни слова, творили свою музыку, словно их тела были живыми музыкальными инструментами. И она, как целый мир, каждый день звучала по-иному.

В конце концов сэнсэй Курокава дописал до конца историю тушечницы, рассказав и свою собственную. Это было сложнее всего. Его история была слишком реальна, он стоял к ней слишком близко. А может быть, просто не хотел, чтобы она заканчивалась, — чтобы не переставать слушать музыку воды с той женщиной.

Иероглиф «место» — «токоро» — развился из иероглифов «дверь» (используется фонетически) и «топор» или «рубить». Неясно, почему звук рубки обозначает «место». Возможно, место характеризуют особые звуки. В самом деле, они являются частью места — так же, как его вид и запахи. Черты должны быть вескими, поскольку «место» обозначает нечто существенное в нашей памяти, то, к чему могут прикрепиться эмоции: будто стена, благодаря которой висит картина.

Он бы отдал Тушечницу Дайдзэн, лишь бы остаться в Дзюдзу-мура, но знал, что должен вернугься в школу. У него теперь так много обязанностей, так много учеников. Целая традиция погибнет, если он не вернется.

В тот день, когда сэнсэй закончил «Историю Тушечницы Дайдзэн», он спросил у хозяина про женщину музыки воды, мимоходом заметив, что однажды случай но встретил ее и она показала ему еще одну тропинку. Он сказал, что хотел бы отблагодарить ее и вручить небольшой подарок, какие он передавал всем жителям Дзюдзу-мура, которые сделали его пребывание здесь таким приятным.