Город и псы - Марио Варгас Льоса

(тут она меня пихнула), наоборот, – мужчина спокойный, домашний, полная противоположность первому. С работы сразу домой, в субботу – мне конверт с получкой, я ему на сигареты и на проезд отсыплю, остальное на хозяйство. Совсем другой человек, сеньор полицейский, и не пил почти что. Но мой старший, вот этот, забинтованный, его страсть как невзлюбил. И чего ему только не устраивал. Придет, бывало, Рикардо, – он тогда еще мальчишка был, – позже обычного, так мой аж трястись начинает, знает, что он пьяный явится и начнет орать: «Где этот хрен, который якобы мой отчим? Ну-ка, я с ним парой слов перекинусь». Мой, бедолага, в кухне схоронится, а тот его найдет и давай гонять по всему дому. И так его загонял, что тот от меня ушел. Но я в него камня не брошу за это». Полицейский ржал-заливался, а Рикардо извивался на койке, бесился, что не может рот раскрыть и велеть матери заткнуться, не выставлять его в дурном свете. Один апельсин мама подарила полицейскому, а остальные мы унесли домой. Когда Рикардо поправился, сказал мне: «Всегда остерегайся индейцев с гор, все они предатели хуже некуда. Нипочем по-честному драться не станут, вечно исподтишка, подло. Напоили меня писко, а уж потом накинулись всем скопом. А теперь у меня права отобрали, я даже не могу вернуться в Уанкайо и счеты с ними свести». Наверное, поэтому я на них с тех пор косо и смотрю. В школе-то их мало было, двое или трое. И они были пообтесанные. А здесь я прямо обалдел, когда поступил – сколько их. Больше, чем народу с побережья. Прямо будто вся пуна[13] понаехала – из Аякучо, Пуно, Анкаша, Куско, Уанкайо, и все чистой воды индейцы, как несчастный Кава. У нас во взводе их несколько, но по Каве заметнее всего. Ну и волосы! Не понимаю, как вообще на человеке может расти такая щетина, всегда торчком. Он стеснялся, я точно знаю. Все хотел их зализать, покупал всякий там брильянтин и бутылками на себя лил, чтобы волосы дыбом не вставали, наверное, мозоль заработал от расчески и снадобий. И вот вроде они улягутся, а потом бац! – поднялся один, второй, пятидесятый, тысячный, особенно на баках, там у всех индейцев волосы иголками топорщатся, а еще на затылке. Он чуть с ума не спрыгнул – так его чмырили из-за волос и брильянтина, аж дымился весь, бывало. Никогда не забуду: только он появится, башка блестит, а все его окружают и давай считать, громко, в голос: раз, два, три, четыре… – и до десяти еще на досчитали, а уже волосы начали вставать, он стоит, его корежит, а волосы распрямляются, и все тут – до пятидесяти не дошли, а башка будто в шлеме из шипов. Вот что им больше всего жизнь отравляет – волосы. А Каве и подавно – это ж надо, такую гриву иметь, лба почти что не видно, растут до бровей, неудобно, наверное, без лба жить, от этого ему тоже несладко приходилось. Однажды застукали, как он лоб себе бреет, негр Вальяно вроде бы застукал. Влетает в казарму и говорит: «Бегите смотреть, как индеец Кава волосы со лба убирает, такое не каждый день увидишь». Мы рванули в толчок учебного корпуса – вон куда забрался, чтобы не застали, – и точно, стоит, мылит лоб, все равно как подбородок, и осторожно лезвием водит, чтобы не порезаться, и как же мы на нем душу отвели. Он чуть не окосел от ярости и подрался – единственный раз – с Вальяно, прямо там, в толчке. Знатный был махач, но негр его одолел, отбуцкал будь здоров. А Ягуар сказал: «Слушайте, ну, хочет пацан от волос избавиться, чего бы ему не помочь?» С его стороны это неправильно было, индеец все же из Круга, но он не теряет возможности кого угодно опустить. И негр Вальяно, бодрый, даром что махался, первый на него набросился, а потом я, и мы его хорошенько скрутили, и тогда Ягуар намылил его его же кисточкой, лоб и полбашки, и начал брить. Не дергайся, индеец, а то лезвие в черепе застрянет. Тот напрягал мышцы у меня под руками, но пошевелиться не мог и злобно зыркал на Ягуара. А Ягуар знай себе старается, выбрей ему полкумпола, говорю же, отвели душу. А потом индеец вроде поутих, и Ягуар собрал у него со лба пену с волосами и вдруг как влепит ему в лицо: «Кушай, индеец, не брезгуй, вкусная пенка, жри». Как мы уссывались, когда он вскочил и побежал в зеркало смотреться! Мне кажется, я никогда так не ржал, как в тот раз: Кава шел впереди нас по плацу, половина башки лысая, половина встопорщенная, а Поэт прыгал вокруг и кричал: «Последний из могикан идет, сообщите на вахту!», – и все подходили, и скоро вокруг индейца собралась толпа кадетов, пальцами тыкали, а во дворе его увидели двое сержантов и тоже посмеялись, и тогда ему тоже ничего не осталось, кроме как посмеяться. Потом уже, на построении, Уарина спросил: «Что с вами такое, мерзавцы, чего ржете, как помешанные? Командиры взводов, ко мне». Взводные такие, ничего, господин лейтенант, личный состав построен, а сержанты говорят: «Один кадет из первого взвода полголовы обрил». Уарина: «Сюда этого кадета». Опять все чуть со смеху не померли, когда Кава стал смирно перед Уариной, а тот: «Снимите пилотку». Кава снял. «Тихо! – кричит Уарина, – что за хиханьки в строю?», а сам еле сдерживается, чтобы не прыснуть. «Что с вами стряслось?», а индеец: «Ничего, господин лейтенант». «Как это – “ничего?” Вам что тут – военное училище или цирк?» «Училище, господин лейтенант». «Так что у вас с головой?» «Побрился из-за жары, господин лейтенант». Уарина посмеялся и говорит: «Тоже мне, звезда борделя, тут вам не школа извращенцев, ступайте к парикмахеру и брейтесь под машинку, тогда и жарко не будет. И чтоб в строю не появлялся, пока стрижка не будет по уставу». Бедняга индеец, он неплохой был парень, потом мы с ним поладили. Поначалу я его невзлюбил, просто потому что индеец, из-за того, что они с Рикардо сделали. Все время ему подгаживал. Когда собирался Круг и надо было выбрать, кто пойдет мочить четвертых, и жребий выпадал индейцу, я говорил, мол, выберем кого другого, этот нас сольет, а потом они всех нас отымеют. А Кава молчал, терпел. А потом Круг распался, и Ягуар предложил: «Кругу каюк, но если хотите, давайте создадим новый,