Город и псы - Марио Варгас Льоса

– Замолкни, – сказал отец, – не говори глупостей, – мама испуганно взглянула на него. – В моей семье такого никогда не бывало. Глаза девать некуда. Знаешь, сколько времени мы были первыми учениками в школе, в университете, везде? Два века подряд. Твоего деда удар бы хватил – попадись ему этот табель.

– И в моей семье тоже, – встряла мама. – Что ты думаешь? Мой папа дважды был министром.

– Но с этим покончено, – сказал отец, не обращая на маму внимания. – Это стыд и позор. Я не позволю втаптывать в грязь мою фамилию. Завтра же начнешь заниматься с репетитором, готовиться к поступлению.

– Поступлению куда? – спросил Альберто.

– В училище Леонсио Прадо. Интернат пойдет тебе на пользу.

– Интернат? – изумился Альберто.

– У меня душа как-то неспокойна насчет этого училища, – сказала мама. – Он там разболеется. В Ла-Перле очень сырой климат.

– А тебе не претит, что я буду в училище для чоло? – спросил Альберто.

– Не претит, потому что иначе тебя не привести в чувство, – сказал отец. – Это с монахами ты можешь шутки шутить, а с военными не получится. К тому же в моей семье все всегда были очень демократичны. Да и приличный человек везде останется приличным человеком. Теперь марш спать, а с завтрашнего дня – за учебники. Спокойной ночи.

– А ты куда собрался? – вскрикнула мама.

– У меня срочное дело. Не волнуйся. Я скоро вернусь.

– Бедная я, несчастная, – вздохнула мама и понурилась.

Но, когда нас распустили, я притворился. Иди сюда, Недокормленная, иди, собаченька, ах ты моя озорница, иди, шавочка. Она и подошла. Сама виновата, слишком доверчивая, если бы она тогда сиганула от меня, потом было бы уже другое дело. Жалко мне ее. А тогда, по пути в столовку, мне было надристать, что Недокормленная валяется в траве с поджатой лапой. Точно охромеет, я почти уверен. Лучше бы у нее кровь пошла, такие раны лечатся, кожей затягиваются, и остается только шрам. Но кровь не пошла, и она даже не лаяла. Ну, вообще-то, я одной рукой ей пасть зажал, а второй выворачивал лапу, как шею – той курице, которую индеец Кава трахнул. Больно ей было, я по глазам видел, что больно, получи, сучка, будешь знать, как меня доставать, когда я в строю, будешь знать, дружба дружбой, а себя блюсти надо, будешь знать, как кусаться при офицерах. Она молча дрожала, и только когда я ее отпустил, понял – сильно покалечил, она не могла встать, падала, лапа вся сморщилась, встанет – упадет, встанет – упадет, заскулила тихонько, и мне снова захотелось ей наподдать. Но днем мне стало ее жалко – после уроков я ее нашел на том самом месте в траве, где утром оставил. Я ей сказал: «Пожалуйте сюда, тварь невоспитанная, пожалуйте прощения просить». Она поднялась и упала и так два или три раза, потом приноровилась, но только на трех лапах, и скулила так жалобно, надо думать, умирала от боли. Попортил я ее, навсегда теперь хромой останется. Я сжалился, взял ее на руки, хотел лапу потереть, а она как взвоет, ну, думаю, у нее точно что-то сломано, лучше не буду ее трогать. Недокормленная зла не помнит, и руку мне лизала, и на руки шла, а я начал ей почесывать загривок и пузо. Но только спущу на пол, чтобы попробовала идти, падает или подскочит разок – и ей уже трудно равновесие держать на трех лапах, воет, чувствуется, что любое усилие у нее в той лапе, что я вывернул, отзывается. Индеец Кава Недокормленную не любил, терпеть не мог. Я его много раз застукивал, когда он в нее камнями швырялся или пинал – думал, я не вижу. Эти, с гор, – лицемерные, а Кава – типичный индеец с гор. Мой брат всегда говорит: хочешь проверить, с гор кто или нет, посмотри ему в глаза: кто с гор – не выдержит, отведет взгляд. Брат с ними хорошо знаком, недаром дальнобойщиком был. В детстве я тоже хотел стать дальнобойщиком. Он дважды в неделю ездил в горы, в Аякучо, а на следующий день обратно, и так годами, и я не помню ни раза, чтобы он вернулся и не ругал индейцев на чем свет стоит. Как выпьет – сразу начинает индейца искать, чтобы избить. Говорит, по пьяни-то его и заловили – не врет, наверное: я точно знаю, по трезвяку его бы так не уделали. Как-нибудь поеду в Уанкайо, разыщу этих сволочей, и они еще поплачут. «А скажите, – спросил полицейский, – здесь семья Вальдивьесо живет?» – «Да, – говорю, – если вы про Рикардо Вальдивьесо», и помню, мать меня схватила за космы и утащила внутрь дома, а сама вся на измене вышла и подозрительно так ему говорит: «На свете много разных Рикардо Вальдивьесо, и мы ни за чьи грехи расплачиваться не обязаны. Мы люди бедные, но порядочные, сеньор полицейский, а на мальчишечку внимания не обращайте». Мне уже все десять лет было, какой я ей мальчишечка. Тот засмеялся и говорит: «Да нет, сам Рикардо Вальдивьесо ничего дурного не сделал, только он в больничке, весь порезанный, как червяк. Со всех сторон его почикали, он просил семье передать». – «Глянь-ка, сколько денег в бутылке осталось, – сказала мать. – Надо ему апельсинов снести». Зря покупали – их даже засунуть было некуда, весь забинтованный, одни глаза видны. Полицейский еще потом с нами поговорил: мол, вот бугай. «Знаете, где его порезали, сеньора? В Уанкайо. А знаете, где подобрали? У Чосики, вот бугай. Сел за руль и доехал до Лимы как ни в чем не бывало. В кювете нашли, заснул за рулем – скорее, с пьяных глаз, чем от ран. Вы бы видели машину, все в кровище, видно, ручьем текла, вы меня простите, сеньора, но второго такого бугая поискать и не найти. Знаете, что ему доктор сказал? Да ты до сих пор бухой, не надо мне сказки рассказывать, будто ты так из Уанкайо приехал, сдох бы по дороге, у тебя не меньше тридцати ножевых». А мама: «Да, сеньор полицейский, у него и отец такой же был, однажды полумертвого принесли, языком не ворочал, а меня умудрялся за бутылкой посылать, и рук поднять не мог от боли, я ему сама в глотку писко вливала, понимаете, что у нас за семейка? И Рикардо, на мою беду, в отца пошел. В один прекрасный день сгинет, как его отец, и больше не узнаем – где он, что он. А вот его отец