Руфь - Элизабет Гаскелл

Лиза и Мери сразу же горячо заспорили о гостях. Они спрашивали мнения Руфи, но та не отвечала, а девочки были так нетерпеливы, что не повторяли свои вопросы. Пройдя первый небольшой подъем, Руфь вдруг села на камень и закрыла лицо руками. Воспитанницам это было так непривычно — обычно на прогулке останавливались или шли только в зависимости от их желаний и возможностей. Девочки застыли в полном изумлении и испуге. Они испугались еще больше, когда Руфь произнесла несколько невнятных слов.

— Вы не здоровы, дорогая миссис Денбай? — с нежностью спросила Лиза, опускаясь на траву подле наставницы.

Руфь сидела, отвернувшись. Когда она отняла руки от лица, девочки увидели, что оно мокро от слез. Такого бледного, изможденного лица, такого дикого взгляда Мери и Лиза никогда еще не видели.

— Почему вы тут со мной? Вы не должны быть со мной… — пробормотала она, покачав головой.

Девочки переглянулись.

— Миссис Денбай, вы ужасно утомились, — успокаивающим голосом проговорила Лиза. — Пойдемте домой, и позвольте мне уложить вас в постель. Я скажу папе, что вы больны, и попрошу его послать за доктором.

Руфь взглянула на нее так, словно не понимала значения ее слов. Она и в самом деле поначалу их не поняла. Но мало-помалу ее отуманенная голова начала работать живо и быстро, и Руфь заговорила отрывистым тоном, по которому девочки решили, что ничего особенного не случилось:

— Да, я утомлена. Эти пески! Ох, эти пески, скучные, ужасные пески! Но теперь все прошло. Только сердце еще немножко болит. Посмотрите, как оно дрожит и бьется.

Руфь взяла руку Лизы, прижала ее к груди и продолжала, видя сострадание в глазах ребенка и чувствуя, как стучит сердце:

— Мне уже лучше. Мы пойдем сейчас домой и немного почитаем. Это успокоит сердцебиение. Потом я прилягу, и мистер Брэдшоу, надеюсь, извинит меня за этот вечер. Я прошу только об одном вечере. А вы, мои милые, наденьте платья, какие следует, и сами сделайте все, что нужно. Вы ведь сделаете, правда? — проговорила она, наклоняясь, чтобы поцеловать Лизу, а потом, не исполнив своего намерения, быстро подняла голову. — Вы добрые, милые девочки, да сохранит вас Господь такими.

Сделав над собой усилие, Руфь двинулась вперед ровным шагом, не торопясь, но и не останавливаясь, чтобы поплакать. Равномерность движения сама по себе успокаивала ее.

Парадный и черный входы находились на примыкающих сторонах дома, под прямым углом друг к другу. И Руфь, и девочки смущались войти в парадную дверь при гостях, и потому они прошли через хозяйственный двор в светлую, жарко натопленную кухню, где слуги занимались приготовлением обеда. Контраст с темным безлюдным полем был сильным, и даже дети это заметили. Шум, жара, беготня людей явно успокоили Руфь и на некоторое время облегчили тяжесть сдерживаемых чувств. Погруженный в безмолвие дом с освещенными лунным светом комнатами был бы гораздо опаснее для нее, потому что там она, вероятно, не выдержала бы и расплакалась. Теперь же она поднялась по старой лестнице в комнату, где они с девочками обыкновенно сидели по вечерам. Там не оказалось свечи. Мери вызвалась сходить за ней вниз и возвратилась с рассказами о разных интересных приготовлениях в гостиной. Ей хотелось поскорее одеться, чтобы занять там свое место, прежде чем джентльмены закончат обед. Но она была поражена страшной бледностью лица Руфи, когда увидела его при свете:

— Побудьте здесь, дорогая миссис Денбай! Мы скажем папе, что вы устали и легли.

В другое время Руфь побоялась бы навлечь на себя неудовольствие мистера Брэдшоу. Она хорошо знала, что в его доме никто не смел без спроса даже заболеть. Но теперь Руфь и не подумала об этом. Ей хотелось только одного — сохранить видимость спокойствия до той минуты, когда она останется одна. Правда, на самом деле это было не спокойствие, а только сдержанность, но ей удалось быть сдержанной во взглядах и движениях, выполняя при этом с невозмутимой точностью свои обязанности по отношению к Лизе (которая предпочла остаться с ней наверху). Однако сердце Руфи охватывал то ледяной холод, то пламя, и только тяжесть на душе ни на минуту не отпускала ее.

Наконец Лиза легла. Руфь все еще не смела предаться своим чувствам. Мери должна была скоро прийти наверх, и Руфь ждала с каким-то странным, болезненным, пугливым чувством тех отрывочных вестей, какие девочка могла принести о нем. Руфь стояла у огня, крепко держась обеими руками за каминную полку и вслушиваясь в долетавшие сюда звуки. Взгляд ее был устремлен на гаснувший огонь, но видела она не подернутые пеплом угли и не язычки пламени, вспыхивавшие то здесь, то там. Руфь видела старый фермерский дом, идущую в гору извилистую дорогу, золотистое, овеваемое легким ветерком поле и деревенскую гостиницу на вершине холма — далеко-далеко отсюда. И сквозь воспоминания о прошлом прорывались резкие звуки настоящего — три голоса. Один из них был почти не слышен, он звучал совсем тихо. Это был голос мистера Донна, который время от времени прерывал громкие голоса собеседников. Тем не менее Руфь разбирала многие слова мистера Донна, хотя они не имели для нее ни малейшего смысла. Она как будто застыла и совершенно не проявляла любопытства к тому, что они значили. Он говорил — только это и было важно.

Вскоре возвратилась Мери, прыгая от радости. Папа позволил ей пробыть внизу лишнюю четверть часа по просьбе мистера Хиксона. Мистер Хиксон такой умный! Она пока не поняла, кто такой мистер Донн, — он кажется надутым. Но он очень красив. Видела ли его Руфь? Ах нет! Она не могла его видеть: на этих несносных песках было так темно. Ну ничего, она увидит его завтра. Она обязательно должна поправиться к завтрашнему дню. Папе, похоже, очень не понравилось, что ни Руфь, ни Лиза не спустились в гостиную. На прощание он сказал: «Скажи миссис Денбай, что я надеюсь (а папино „надеюсь“ всегда значит „требую“), что завтра в девять часов она сможет с нами позавтракать». Так что утром она увидит мистера Донна.

Вот и все, что Руфь о нем услышала. Она пошла с Мери в ее спальню, помогла ей раздеться и отнесла к себе свечку. Наконец-то она осталась одна в своей комнате! Наконец-то!

Но ее напряжение прошло не сразу. Руфь заперла дверь и отворила окно, хотя ночь была холодной и грозной. Она сорвала с себя платье, отбросила волосы от разгоревшегося лица. Она совсем не могла думать, мысли и чувства были столь подавлены, что, казалось, никогда не вернутся. Но вот вся ее жизнь, прошедшая и настоящая, как вспышка молнии, открылась перед ней в мельчайших подробностях. И, увидев свое настоящее, Руфь, не в силах выносить страшную муку, громко вскрикнула. Затем она смолкла и прислушалась к звуку бьющегося сердца — столь громкого, что казалось, будто неподалеку скачут всадники.

— Если б я могла его увидеть! Если б я могла только спросить его, за что он меня бросил! Не рассердила ли я его чем-нибудь? Это было так странно, так жестоко! Но это не он, это его мать, — говорила она чуть ли не с яростью, отвечая самой себе. — О Господи! Но разве не сумел он понять меня прежде? Нет, он не любил меня, как я любила его. Он вовсе не любил меня! Он сделал страшное зло. Никогда уже не поднять мне головы с осознанием невинности. Они думают, я все забыла, потому что молчу. О милый, но неужели я браню тебя? — вдруг спросила она совсем иным, нежным голосом. — Я так истерзана, я так запуталась!.. Разве могу я осуждать тебя — отца моего ребенка?!

Упоминание о столь дорогом женскому сердцу обстоятельстве заставило ее взглянуть на вещи иначе. Она ощутила себя не женщиной, а матерью, обязанной строго охранять покой своего ребенка. Руфь стихла и задумалась. Затем она снова заговорила, но уже другим, тихим и глубоким голосом:

— Он бросил меня. Пусть бы он уехал, но он мог хотя бы объясниться… Он оставил меня одну нести всю ношу позора и даже ни разу не осведомился о рождении Леонарда. У него не было любви к своему ребенку, и у меня не будет любви к нему.

Последние слова она произнесла громко и решительно, но тут же, почувствовав собственную слабость, застонала:

— Увы, увы!

Затем она вскочила и принялась быстро ходить по комнате туда и обратно.

— О чем я думаю? Где я? Я ли это — та, которая все эти годы молилась только о том, чтобы стать достойной матерью Леонарду. Боже мой, как много греха в моем сердце! Прежнее время показалось бы чистым и святым в сравнении с настоящим, если бы я начала теперь просить объяснения его поступка, чтобы вернуть его в свое сердце. Я старалась изо всех сил понять святую Божью волю, чтобы воспитать Леонарда истинным христианином. Я научила сына произносить невинными устами: «Не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого», а между тем я жажду возвратить его отцу, который… который… — Руфь задыхалась. — Боже мой! — громко воскликнула она. — Я вижу, что отец Леонарда дурной человек, а между тем, о милосердый Боже, я люблю его! Я не могу забыть его, не могу!