Эффект разорвавшейся бомбы. Леонид Якобсон и советский балет как форма сопротивления - Дженис Росс

Мурадели и тогдашний исполняющий обязанности директора Большого театра Я. Л. Леонтьев (1889–1948) встретились со Ждановым после последней премьеры оперы в Алма-Ате. Сообщалось, что «Мурадели раскаялся» в своих ошибках в постановке, а Леонтьев через несколько дней после встречи умер от сердечного приступа [Мейер 1998: 280]. Вскоре был уволен и директор Большого театра – за то, что допустил постановку «Великой дружбы» на сцене Большого. Все, что он запланировал на предстоящий оперно-балетный сезон, также было немедленно отменено, в том числе «Стрекоза» Якобсона, до премьеры которой оставалось всего несколько дней. Некоторые предполагают, что именно включение лезгинки – мелодии грузинского народного танца – в оперу Мурадели разозлило Жданова и Сталина, но каким бы ни был повод для этого инцидента, реакция властей была быстрой, а его публичное порицание привело к тому, что Мурадели в течение следующих нескольких лет находился в черных списках. В более широком смысле этот эпизод послужил началом длительной кампании критики и преследований ведущих композиторов Советского Союза, в том числе Д. Д. Шостаковича, С. С. Прокофьева и А. И. Хачатуряна, за предполагаемый «формализм» в их музыке. «Стрекоза», дважды почти готовая к премьере, так и не была представлена публике.

В Ленинграде Ирина узнала об отмене постановки перед самой премьерой. Обеспокоенные тем, что Якобсон сильно расстроится, ибо столько усилий было потрачено впустую, они с матерью приготовили ужин из любимых блюд Леонида, чтобы утешить его. Они были потрясены, когда он вернулся домой в прекрасном настроении и отказался ужинать, чтобы успеть на футбольный матч, поскольку в тот вечер играла его любимая команда. Уверенный в своих творческих силах, которые позволяли ему с поразительной скоростью создавать новые балеты, и обладавший глубоким чувством иронии, Якобсон умел возвышаться над изменчивым культурным климатом, грозившим подавить его рассудок.

Соломон Михоэлс

1948 год оказался в Советском Союзе весьма опасным для представителей творческой интеллигенции еврейской национальности, особенно для тех, кто хоть в какой-то степени противостоял официальному контролю. Якобсон прекрасно понимал это. Изуродованное тело выдающегося еврейского актера С. М. Михоэлса лежало в актовом зале московского Еврейского театра на Малой Бронной улице 15 января 1948 года с четырех часов дня до полуночи и на следующий день. Более десяти тысяч человек пришли почтить память художника, убитого Сталиным в инсценированной автокатастрофе двумя днями ранее в минском загородном доме Л. Ф. Цанавы, который, как позже выяснилось, был высокопоставленным сотрудником белорусского НКВД. Всего несколькими годами ранее, в начале 1942 года, Михоэлс был обласкан советскими властями, принят на работу в Совинформбюро в качестве публичного лица Советского Союза в специально образованном Еврейском антифашистском комитете (ЕАК). ЕАК был организацией, созданной советским руководством с целью сбора средств у евреев всего мира, используя их антинацистские настроения. Летом и осенью 1943 года Михоэлс и Ицик Феффер, еврейский писатель и осведомитель советских спецслужб, совершили чрезвычайно успешную поездку в Северную Америку, собрав значительную часть из 45 миллионов долларов, которые еврейские организации передали ЕАК для Советского Союза с целью их последующего использования на военные нужды. Однако через несколько лет, с появлением на горизонте еврейского государства в Палестине и началом холодной войны, евреи в Советском Союзе стали рассматриваться как этническая диаспора с потенциально опасной лояльностью к иностранному государству – Израилю. Как отмечает Слезкин, «государственный антисемитизм конца 1940-х – начала 1950-х годов был… запоздалым применением этнической составляющей Большого террора к этнической группе, избежавшей его в 1937–1938 годах». «После создания Израиля и начала “холодной войны” они обратились в подобие греков, немцев, поляков, финнов и прочих “некоренных” национальностей, этнически связанных с заграничной родиной и, следовательно, неисправимо чуждых» [Слезкин 2005: 382].

Незадолго до своей гибели Михоэлс, выступая перед советской аудиторией, все более откровенно высказывался в поддержку плана Организации Объединенных Наций по созданию еврейского государства в Палестине, и таким образом создавалось впечатление, будто Советский Союз поддерживает еврейский национализм (сионизм). Архивные исследования специалиста по еврейской истории Джеффри Вейдлингера говорят о том, что заявление Михоэлса о поддержке плана ООН было первым случаем публичной поддержки создания еврейского государства со стороны советского еврея, и это, в свою очередь, вызвало бурную эмоциональную реакцию среди еврейского населения, которое услышало Михоэлса. Советское руководство незамедлительно приняло решение заставить Михоэлса замолчать, убив его [Veidlinger 2000: 260].

Убийство Михоэлса было одним из этапов усиления «ждановщины» – инициированной Ждановым антисемитской кампании, нацеленной на окончательное уничтожение еврейской культуры в Советском Союзе. Согласно Вейдлингеру, в то самое время, когда эта антисемитская кампания против «безродных космополитов» набирала обороты – когда Министерство госбезопасности начинало подготовку к тотальному уничтожению еврейской культуры в Советском Союзе, – чиновники скрывали свое соучастие в убийстве путем публичного обожествления Михоэлса после его смерти, тем самым пытаясь укрепить официальный миф о том, что сталинская национальная политика поддерживала каждую национальную культуру [Veidlinger 2000: 263].

Школа Айседоры Дункан в Москве

После того как его очередной балет вместе со всем репертуаром сезона Большого театра был снят с постановки, а также в связи с растущей опасностью подвергнуться репрессиям из-за растущих антиеврейских настроений, Якобсон обратился к необычному для балетного хореографа его уровня ресурсу. В 1948 году он принял предложение И. И. Шнейдера, давнего друга-еврея и директора испытывавшей на тот момент трудности школы Айседоры Дункан в Москве, поставить несколько спектаклей для танцовщиков исполнительского коллектива школы. Школа Дункан открылась в 1921 году, в момент, когда руководство страны считало важным для советского пролетариата приобщение к новой эстетике естественного танца, которую предлагала американская танцовщица Айседора Дункан. Шнейдер был театральным журналистом, работавшим в отделе печати Наркомата иностранных дел, когда Луначарский нанял его в качестве помощника и переводчика во время визита американской танцовщицы и ее протеже Ирмы Дункан в Москву в июле 1921 года по приглашению правительственных чиновников. Н. И. Подвойский, председатель Военно-революционного комитета и офицер, руководивший штурмом Зимнего дворца, разделял интерес Луначарского к танцевальным методам Дункан как к одному из ресурсов для формирования нового общества [Roslavleva 1975: 8].

Подвойский, исходя из необходимости улучшения физической подготовки рабочих, рассматривал подход Дункан к танцу как полезный способ связать физическое и эстетическое воспитание. Ленин также поддержал визит Дункан в новое советское государство в этот неспокойный переходный период, когда продолжалась Гражданская война. Чиновники надеялись, что помощь в открытии ею школы в Москве позволит создать учреждение, которое сможет обслуживать детей рабочих, занятых на советских промышленных предприятиях. Айседоре предоставили возможность протестировать 150 детей, из которых она отобрала для посещения ее