Эффект разорвавшейся бомбы. Леонид Якобсон и советский балет как форма сопротивления - Дженис Росс

вымысел переплетаются друг с другом. <…> В образе благородного, мужественного и смекалистого крестьянина Батыра проявляются все душевные качества татарского народа… «Шурале» стал всемирно известен с окончанием войны. Ему рукоплескали Болгария, Голландия, Румыния, Польша, Германия, Египет, Албания. Сегодня балет «Шурале» почитаем и любим публикой и входит в золотой фонд Татарского академического государственного театра оперы и балета имени М. Джалиля[142].

Можно считать, что успех Якобсона в деле вписывания татарской национальной идентичности в советский балет связан с его собственной чувствительностью к тому, как советская политика попеременно делала то видимой, то невидимой культуру меньшинств.

Ирина Певзнер, в 1943 году 19-летняя артистка кордебалета Кировского театра, только что окончившая класс Вагановой в училище, вспоминала о визите Якобсона в Молотов в военное время; за этим визитом через несколько месяцев последовало исполнение нескольких его балетов небольшой труппой танцовщиков Большого театра.

Когда мы увидели этот вечер, этот спектакль, все были в шоке, – сказала она. – Я помню, что для меня это было словно нечто пришедшее от Бога. И я подумала, что если этот человек может создавать такое искусство, то он, должно быть, невероятный. Я подумала, что, каким бы он ни был, красивым или нет, я буду его любить.

Ирина, лучшая ученица в своем классе, исполнила венгерский танец и все grand pas из последнего акта «Раймонды», а также партию в «Волшебной флейте» Маковца на выпускном концерте в тот же вечер. Ваганова отдавала предпочтение Ирине за ее музыкальность и аналитический ум и поэтому поставила ее во время концерта на видное место[143].

Случайная встреча Ирины и Якобсона, состоявшаяся после концерта, оказалась судьбоносной как для личной, так и для профессиональной жизни Якобсона. Певзнер стала его танцовщицей, ассистенткой на репетициях, хранительницей хореографической памяти и спутницей жизни. Благодаря классической подготовке Ирины как протеже Вагановой, а также ее таланту педагога и искусной характерной танцовщицы, она обеспечивала Якобсону мощную поддержку в его работе. Ирина Певзнер, которая со временем стала Ириной Якобсон, танцевала со своим будущим мужем в первый и единственный раз за 30 лет их совместной жизни в ночь их первой встречи в 1943 году. Они танцевали фокстроты, вальсы и танго на вечере, устроенном в честь выпускников балета. Ирина вспоминает Якобсона как прекрасного танцовщика в обычной жизни и говорит, что сразу же была сражена наповал, несмотря на то что он был старше ее на 20 лет. «Вокруг него было много женщин, потому что он был очень знаменит в это время», – говорила она, признавая, что ему потребовалось больше времени, чтобы решиться на отношения. (Она также, видимо, не знала, что Якобсон в то время был женат на Наталии Спасовской, артистке кордебалета Большого театра, которая не была еврейкой; со временем она стала близкой подругой Ирины и ее сестры Анны Климентенко.)

Рис. 16. Леонид и Ирина Якобсон на отдыхе в «Артеке», Крым, около 1949 года. Фотограф неизвестен

По воспоминаниям Ирины, поскольку большинство мужчин были на войне, Якобсон оказался еще более привлекателен для женщин. Когда война закончилась, он вернулся в Ленинград и стал работать штатным балетмейстером в Кировском театре. Ирина продолжала жить в Молотове с матерью, сестрой и еще одной танцовщицей из своего балетного класса, которую семья Певзнер приютила после того, как отец девушки был расстрелян, а мать отправлена в ГУЛАГ. Эти четыре человека жили, теснясь в одной маленькой комнате, где Ирина и ее сестра спали ночью на кухонном столе. Она вспоминает, что они постоянно были голодны и использовали выдаваемый им для снятия макияжа вазелин в качестве масла для жарки картошки[144]. Наконец, через два года Ирина с семьей тоже вернулась в Ленинград, в Кировский театр и к Якобсону.

Якобсон никогда не оставлял воспоминаний о первой встрече с Ириной, но записка, которую он написал через несколько месяцев после знакомства с ней, сохранилась в его архиве в Театральном музее имени Бахрушина в Москве. Датированная 7 ноября 1943 года, она написана как шутливо-формальный договор между Якобсоном и семьей Певзнер, в котором отец Ирины, Давид, является одним из подписавших, а Якобсон – другим. Стороны договаривались о следующем:

Я, Леонид Вениаминович Якобсон, балетмейстер Ордена Ленина Государственного академического Большого театра СССР, обязуюсь пригласить на свой первый спектакль «Шурале» в Кировский театр в Ленинграде и зарезервировать ложу в театре для членов семьи Певзнер. Семья Певзнеров, в свою очередь, обещает пригласить меня на ужин с шампанским. Здесь мы подписываем свои имена:

Л. В. Якобсон и Давид Певзнер, представитель семьи Певзнер. 7 ноября 1943 года, Молотовская область[145].

В этом «договоре» Якобсон называет себя балетмейстером, но работа его была значительно сложнее. Он брал за основу многослойные, идеологически противоречивые и культурно переопределенные способы формирования национальной идентичности и перерабатывал их с помощью танца. Как утверждал Джозеф Роуч, в рамках своей теории суррогации говоря о перформансе в другом контексте, люди находят способы действовать в соответствии со своей культурой, чтобы «сохранить свою идентичность в рамках больших гегемонистских обществ». Описывая эту сложную генеалогию перформанса, которую он называет суррогацией, или замещением, как процесс, в котором каждое поколение отдает дань уважению предыдущему, цитируя и пересматривая его через перформанс, Роуч отмечает, как перформанс задействует воспоминания, а также механизмы, которые используются культурами для своего сохранения, и превращает их в видимые ритуалы [Roach 1996: 5]. Якобсон подходил к балету с той же решимостью сделать его жизненно важной культурной формой и хранилищем культурных воспоминаний об этничности, изобретательстве, модернизме и сопротивлении – словом, обо всем, что в то время было под угрозой уничтожения. Еврейская идентичность теперь будет занимать в его мышлении центральное место, в отличие от периода 1920-1930-х годов. Он был готов использовать балет как способ теоретизирования памяти и привнесения еврейского колорита и содержания в свои будущие работы.

Рис. 17. Леонид Якобсон в игривой позе с Ириной на берегу моря в «Артеке», Крым, около 1949 года. Фотограф неизвестен

Зимой 1943 года, в разгар Второй мировой войны, находясь в эвакуации в Молотове, Якобсон не имел никаких доказательств того, что он сам или его еще не подготовленный к премьере балет «Шурале» выживут, а тем более будут переведены из Казани в Ленинград для постановки в Кировском театре. Но именно в этот момент и при этих обстоятельствах он торжественно приглашает всю семью Певзнер, живущую в одной съемной комнате, стать его гостями,