Государь (СИ) - Алексей Иванович Кулаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Федя, глянь.
Оторвавшись от разглядывания явного спора сразу четырех персидских розмыслов, сошедшихся тесным кружком в самом начале будущей Иранской улицы, уже начерно распланированной близ открывшегося недавно Восточного торгового двора, темноволосый отрок потер слегка уставшие синие глаза. После чего перехватил зрительную трубу поудобнее, и осведомился:
— На что?
— Да вон…
— Где? О, Ваньша?.. Хм, да еще и с монахами?
Как в каждом правиле обязательно есть исключения, так и в Москве были места, абсолютно свободные от пристрастного внимания розмыслов Каменного приказа. Не так, чтобы прям уж нарочно это получалось, просто усердие опытных мастеров-ремесленников и каменотесов постоянно требовалось на разных важных стройках. А те самые заповедные места, вроде Тимофеевской башни Кремля, оставляли на потом — тем более что ее обитатели не сильно-то и возражали. Хотя довольно важная воротная башня, связывающая крепость с Великим посадом и Китай-городом, уже лет пять нуждалась в небольшом ремонте, да и украшательство тоже не было бы для нее лишним!.. Впрочем, обитающие в заповедном местечке царские дознаватели уже давно привыкли к некоторой предвзятости москвичей, и на такое пренебрежение царскими застенками не обижались. Они вообще были людьми очень понимающими, несуетливыми и готовыми ждать столько, сколько необходимо. Тем удивительнее было Федору узреть собственного брата Ивана с привычной тройкой постельничих сторожей — которые сопровождали, а может даже и конвоировали сразу десяток монахов и послушников именно в ту самую «страшную» башню, про которую среди суеверного люда ходили разные дурацкие небылицы.
— Никак, повели честных отцов освящать подземелья Тимофеевки?
— Думаешь?
Коренастый и короткошеий Горяин молча пожал плечами, расписываясь тем самым в полном своем неведении. Приступ острого любопытства, свойственного всем творческим натурам, моментально завладел почти взрослым (через год совершенноление будет!) царевичем: да так сильно, что он тут же сложил-перебросил подзорную трубу хранителю сего ценного инструмента, и начал спускаться с колокольни, порой перепрыгивая зараз по две-три ступеньки. Не просто так, конечно, а намереваясь присоединиться к братцу в его непонятных пока трудах — какими бы они там не были. Увидеть Ваню возле застенков само по себе было делом редким: он более тяготел к местам для воинских упражнений и Янтарному кабинету с Грановитой палатой, где перенимал у батюшки и Думы Боярской непростую науку правления. Ну, семейную библиотеку не обделял вниманием, часто уезжал с ночевкой в Александрову слободу по важным семейным делам… Но чтобы братец самолично вел простых монасей в застенки к дознавателям? Нет, такое Федор видел впервые.
— Может, исповедать кого?
На несколько мгновений задумавшись над предположением дружка, царевич едва не вступил в свежую кучку конских каштанов, к которой уже спешил с метелкой и совком мелкий дворцовый служка.
— Сразу десятком попов?!? Пф, не смеши меня!
Как четырнадцатилетний любитель тайн не поспешал, но под светом солнца никого догнать так и не смог: зато успел почти к самому началу уже идущего действа. Осторожно спустившись в липкий сумрак пыточных подвалов, уверенно миновав несколько окованных железными полосами дверей и узких переходов, царевич наконец-то услышал старшего брата:
— … по указу, все прошения о казнях различных в отношении лекарок, травниц и всяких там знахарок должно разбирать государю Московскому, либо главе аптекарского приказа.
Остановившись в густой тени и небрежно-благожелательно кивнув на почтительный поклон знакомого ката (тут же повторно утрудившего спину и ради сына-наследника главы Сыскного приказа), Федор повернулся к братцу. Которому никакие тени не помешали загодя почуять родную кровь, обернуться и неприветливо поинтересоваться:
— Ты зачем здесь⁈
Едва ли не вперед слов прилетела теплая эмоция-образ неодобрительной заботы о младшеньком. Мол, нечего тебе делать в этой обители страха и боли! Пожав плечами, царевич сначала толкнул обратно чувство признательности с нотками упрямого любопытства, и уже вслух уточнил:
— Посмотреть.
Покосившись на то и дело крестящихся монахов, чьи рясы в неровном пламени факелов и ярких масляных светильников казались провалами в темноту, статный семнадцатилетний парень огладил навершие своей трости и проворчал:
— Нашел же место и время…
Откинувшись на спинку резного стульца, смотревшегося чем-то откровенно чужеродным среди грубых массивных лавок, бочек с водой и жаровен с томящимся в них пыточным железом, братец Иван неуловимо переменился. Разом превратившись в Иоанна Ионновича, негромко провозгласившего:
— По слову и поручению брата моего, государя Московского, в день двадцатый июня сего года, должно мне разбирать дела людишек, подсудных по принадлежности своей Аптекарскому приказу.
Часть монасей и послушников облегченно вздохнула: иноки Чудовой обители уже успели просветить гостей из дальних епархий о том, что между целительницей Дивеевой и архипастырем Филиппом пробежал целый выводок матерых черных кошек. И посему вполне могло так случиться, что во время разбирательства какого-нибудь чернеца могли ненароком примерить к дыбе. Или предложить отдохнуть с дороги на станке с воротками для вытяжки жил: исключительно за-ради уточнения нескольких мелких подробностей, крайне важных для вынесения справедливого приговора!.. Совсем другое дело царевич Иоанн: у всех на слуху был и его крутой нрав, и недавний богатый денежный вклад в дело устроения Духовной академии в некогда стольном граде Владимире. Такой не станет попусту милосердничать и выгораживать волховок и чертознаек
