Государь (СИ) - Алексей Иванович Кулаков

Косматый грамотей повинно кивнул — насколько позволяло ему дубовое ярмо, основательно стесавшее кожу вокруг шеи.

— Ну что же, посмотрим на них.

Выждав минуту и видя растерянно переглядывающихся служителей царских застенков, Иоанн Иоаннович обманчиво-ласковым голосом полюбопытствовал у инока:

— Сожгли? Ежели нарушили запрет отца моего и брата, я вашему игумену в наказание по сотне рублей за каждую рукопись назначу. И даже разбираться не стану, что там были за писания.

Троекратно перекрестившись (и немного изменившись в лице), монах поведал, что еретические книги он сдал в Чудов монастырь. Тут же за вещественными доказательствами отрядили послушника и двух постельничих стражей: пока они отсутствовали, синеглазый судия уделил внимание еще одной (и последней, ожидающей его суда) знахарке, по итогам недолгого разбирательства отправив ее в гранитные каменоломни. Потому что она-то как раз ядами потихоньку и промышляла, продавая их молодухам с окрестных сел и деревенек как верное средство для избавления от нежеланной беременности… Во время оглашения приговора оба царевича насмешливо поглядывали на чересчур грамотного язычника, отчего тот тихонько ежился и о чем-то напряженно размышлял. Инок же отошел к собратьям по схиме и тихонько молился, укрепляясь духом и верой: и первым вернулся на прежнее место, когда в низенькую дверь короткой чередой прошли постельничие и запыхавшийся послушник. Пока бегунок переводил дыхание, к резному стульцу царевича Иоанна притащили еще одну конторку, на которую и сложили целых пять книг.

— «Сказание Афродитиана». Сей труд числится запрещенным?

Из рядов служителей веры внезапно выступил все так же сутулящийся инок Спасо-Евфимиевской обители, тихо подсказавший:

— Повествование о чуде в земле Персидской, царевич-батюшка: о признании богами языческими и их жрецами поражения пред родившимся Спасителем. Не благословляется для чтения мирянами, но не еретическая.

Взяв вторую рукопись, судия пригляделся к едва различимым буквицам, затем глянул на ближайший светильник, который немедля сняли с крюка и поднесли поближе.

— «Доподлинный список с Изборника Святослава Ярославича»?.. Хм, похожая книга есть и в нашей семейной либерее.

Начитанный чернец тут же подтвердил:

— Мирское писание, вполне дозволенное для чтения.

К засаленной обложке «Псалтыри» рука в тонкой замшевой перчатке едва прикоснулась, небрежно сдвинув его в сторону и ухватившись за обитый медными пластинками корешок следующего манускрипта.

— «Травы и зелия для здравию сотворения». Писано Степаном сыном Ондриевым по благословению митрополита Феогноста, в году шесть тысяч восемьсот…

Приглядевшись к немного выцветшим чернильным строчкам глаголицы, царевич с легким удивлением констатировал:

— При жизни предка моего Симеона Гордого.

На что еще один потомок достославного князя Московского, подобравшийся поближе еще во время осмотра «Сказания», заметил из-за спинки братова стульца:

— Это перевод с греческого, я похожий в либерее Аптекарского приказа видел.

Согласно хмыкнув, справедливый судья аккуратно вернул копию лекарского справочника-наставления на конторку, взяв последнее и главнейшее из доказательств.

— «Шестокрыл»?

Услышав название, тут же встрепенулся инок Покровской обители:

— Сие Черная книга, сосуд дьяволов!.. Злодейский труд, совращающий души христианские и обучающий чародейству, чернокнижию и звездозаконию!!!

Живой справочник в черной рясе, перекрестившись и ненадолго утратив свою сутулость, подтвердил:

— Отреченная книга, о гаданиях богопротивных и астрологии. Говорят, из нее когда-то родилась в Новгороде ересь[4]жидовствующих…

Недовольно оглядев затейливо растрескавшуюся деревянную обложку рукописи, которую не так давно усердно топтали ногами, Иоанн Иоаннович раскрыл ее и бестрепетной рукой провел по таинственным знакам и рисункам. Затем развернул в полный размер одно из шести «крыльев»-таблиц астрономического сборника, предназначенного для вычисления лунных фаз, новолуния с полнолунием, и затмений ночного светила. Пренебрежительно хмыкнув, сложил все обратно, кинул «Шестокрыл» к остальным доказательствам и насмешливо заметил брату:

— Какие на Руси язычники грамотные пошли! История, астрономия, богословие, зелейник, и даже псалтырь?..

Федор промолчал, обойдясь короткой эмоцией веселого довольства — зато его дружок Горяин часто покашливал, давя едва сдерживаемый смех. Игнорируя столь откровенный непорядок, синеглазый судия негромко повелел:

— Снять оковы.

Гости из Нижегородской епархии от подобного решения на какое-то время даже потеряли речь: когда же к чернецу подошел один из катов и протянул руку за ключом от навесного замка на колодке, тот неверяще возвысил голос:

— Да как же так, царевич⁉ Ты же… Он же… Да как же⁈ Это еретик, душегуб и чертознай, а ты его отпускаешь?!?

Смело отпихнув в сторону немаленького служителя застенков, монах в полный голос укорил семнадцатилетнего судью:

— Слова его суть одно лукавство и обман, ибо закоренел он в грехе, и мысли его черны, и деяния полны мерзости всяческой! Неужели пойдешь ты противу решений Стоглавый собора, кои и отец твой… И-эк!

Поток негодования резко иссяк, когда дознаватель бесцеремонно дернул источник обличительных наставлений за шиворот рясы, насильно возвращая на прежнее место.

— Т-ты?!? Как с-смеешь?!?

Звучный бряк и лязг переключили внимание честных отцов на обвиняемого, у которого царские каты разжились не только отличной дубовой колодой со сбитым железным замком, но и почти новыми ножными кандалами. Правда, отсутствие оков отнюдь не означало какой-то свободы, ибо позади Ждана по-прежнему стояли два таких же рослых, как он сам, ката — один из которых уже успел показать горбуну увесистую дубинку, доходчиво намекнув на последствия любого буйства.

— Значит, говоришь, обманул он меня?

Одновременно с звучанием этих слов стоящий близ истекающих мертвенным холодом подвальных стен Тимофеевской башни царевич Федор недовольно нахмурился. А потом непроизвольно поморщился и дополнительно упрочил щиты на разуме — до того «звонко» и ярко лопнуло для его со-чувствия терпение старшего брата.

— По-твоему, какие-то знахари, коновалы, чеканщики и селянки могут солгать царской крови? Но тогда выходит, что суд мой изначально несправедлив и легковерен, да и сам я как судия весьма плох…

Под давящим взором ярко-голубых глаз обличитель поперхнулся рвущимися с языка словами: на краткое мгновение ему показалось, что очи царевича даже как-то… Слишком яркие для человека?

— Горяин!

Скуратов-Бельский разом приблизился и почтительно принял наперсный крест, снятый (если не сказать сдернутый) с себя Иоанном Иоанновичем.

— Вложи его в руку Жданке, да проследи, чтобы крепко держал!

Почувствовавший (как и все в застенках) переменившееся настроение судии, знахарь сначала принял реликвию царской семьи, и лишь после этого осторожно напомнил:

— Так ведь некрещен я, царевич-батюшка…

— Оно и видно! Будь ты веры православной, знал бы из Символа Веры, что все сущее есть творение Божие; а еще, что Творец всегда имеет власть над сотворенным!.. А теперь ответствуй: кто тебя научил грамоте?

— Так… Сам я-ах-х!!!

Каты любезно придержали с двух сторон дернувшегося и начавшего заваливаться горбуна, вернув его в прежнее положение.

— Что-то я не расслышал толком. Так кто тебя научил грамоте?

Сын-наследник главы