Русская поэзия Китая: Антология - Николай Алл

ПЕКИН

В колеснице моей лечунад землей на четыре «чи»,и закутан я не в парчу,а в одежду из чесучи.

Вновь Наньчицза передо мной:это улица или лес?Столько вязов над головойв непроглядный срослось навес!

Ночь, весна. От земли тепло.Эта улица — «чжи жу фа»:выпевается набелопоэтическая строфа.

Чесучи своей не помни,возвращенец издалека:помни — крылья только однина бесчисленные века.

А теперь колесницу сназадержи, ночной пилигрим:это свет из того окна,что когда-то было твоим.

ИЗГОЙ

Изгнанником, бродягой, чужакомЯ прошагал по рытвинам и шпалам,Но с верностью, хотя бы только в малом,И с Пушкиным, читаемым тайком.

Останься же, Россия, родником,Не слившимся с разливом небывалым,И шелести — в обиду карнавалам —Мне на ухо запретным шепотком!

Китай — любовь, Бразилия — свобода,А только я не видел ледохода,И соловей не пел в моем саду.

Я сыт, одет. И все же нет желаньяНа жимолость, рябину, лебедуНаклеивать латинские названья!

ТРИ РОДИНЫ

Родился я у быстроводнойнеукротимой Ангарыв июле — месяц нехолодный,но не запомнил я жары.

Со мной недолго дочь Байкаларезвилась, будто со щенком:сначала грубо приласкала,потом отбросила пинком.

И я, долгот не различая,но зоркий к яркости обнов,упал в страну шелков, и чая,и лотосов, и вееров.

Плененный речью односложной(Не так ли ангелы в раю?..),любовью полюбил несложнойвторую родину мою.

Казалось бы, судьба простая:то упоенье, то беда,но был я прогнан из Китая,как из России, — навсегда.

Опять изгой, опять опальный,я отдаю остаток днейБразилии провинциальной,последней родине моей.

Здесь воздух густ, почти телесен,и в нем, врастая в колдовство,замрут обрывки давних песен,не значащие ничего.

В РАЗЛУКЕ

И-е-санъ-цю — одна ночь (в разлуке тянется,как) три осени. Китайская поговорка.В конце сонета перевертываю ее:«Три осени (пролетают, как) одна ночь»

И-е-сань-цю. Одна лишь ночь в разлуке —Три осени. Их длительность равна.Так для чего затейница веснаПодснежники мне всовывает в руки?

Не отпущу я сердца на поруки,Пусть мается и стонет дотемна:Сквозь лепестки мне изморозь видна,И гам дроздов не разгоняет скуки.

Но разве ночь — одна? Скажи честней,Что каждая — по девяносто дней.Но встретимся — и боль переоценим:

Мы плакали — слагалось житие.Но вечностям положено осенним,Как та же ночь, мелькать. Сань-цю-и-е.

НИКОЛАЙ ПЕТЕРЕЦ

«Нет, не Москва, где каждый палисадник…»

Нет, не Москва, где каждый палисадник,Где каждый двор — в миниатюре — Русь,Преодолеть мне помогает грустьО Родине, а устремленный всадник,

Воспетый Пушкиным. На вздыбленном конеОн по сей час и грозен, и победен…О, чары мастерства, что дали волю меди,Возможные в искусстве и во сне.

Пусть конь храпит на твердом пьедесталеИ борется с желаньем ездока —Его простертая вперед рукаЗовет Россию к неизвестной дали.

Ты чужд теперь нахмуренной толпе,Взнесенный в ночь, грозящий мраку рыцарь,Как в символе мистически таитсяРоссийская империя в тебе,

Чтоб вновь восстать нерукотворным чудомСреди снегов и каменных громад,Затем, что Русь не отойдет назад,А, как река, осилит все запруды.

ДОСТОЕВСКИЙ

Как черновик, день скомкан и отброшен.Туман густеет над ночной Невой,И Достоевский, словно гость непрошенный,По комнате шагает — сам не свой.Бормочет. Злобствует: «Не жизнь, а крошево,Так трудно жить по-божьи, по-хорошемуСредь этой сутолоки деловой!

О век рассудка! Век безличной массы!И человек, как бес — во всем черта:Ведь мастер бес и шкодить и замазывать,И ненавистна бесу широта.Не пишется… Забыты „Карамазовы“,Ведь некому и не о чем рассказывать.Нет образов, одна лишь пустота.

Зачем писать? Не восстановишь ладаВ раздробленной душе, в больном мозгу!С надрывом, с похотливою усладою.Писать? Для Бога? Для России? Надо ли?Я отдал все… Я больше не могу!» —Душа тоскует старым МармеладовымИ пьяницей замерзнет на снегу.

Томит тоска, набухнувшая тучею.И одиночество. И боль. И мгла.Бороться ли с бедою неминучей?Вот молния сверкнула, обожгла,И сотрясла, и выгнула падучая:На дыбе так подергивают, мучая,Истерзанные пыткою тела,Чтоб правду выведать…

КАРУСЕЛЬ

Лучами блещущий апрель.Восторженная детвора,Кружась, задорно пьет с утраВесенний карусельный хмельНа скопленные пятаки…Но мне не выветрить тоски,И отложить свирель пора.Вот потный фат — жужжащий шмельЗавел иную карусель:«Лишь потемнеет… Бросьте страх», —Скулит, глядит в ее зрачки,Прося пожатия руки,И, злобно грезя наяву,Я вижу это rendez-vous.

Насупленная темнотаОхватывает карусель.Провинциальный «Бо Брюммель»,Презрительно кривя уста,Сам превзойти себя готов,Скрывая в блестках пустяковДавно намеченную цель…Завязка мелочно проста,Глупа, обыденна, пуста.Но свет на девичьем лицеЧуть запрокинутом, таков,Что даже отблеск облаков,Замкнувших месяц в легкий круг,В сравненьи с ним тяжел и груб.Так завертись же, карусель, —Как смерч,                   как смерть,                                            как жизнь сама!Пусть девушка сойдет с умаВ твоем взбешенном колесе,Не зная злобы площадной,Не зная подлости земной,Пройдет мечтою синемаСквозь эту пыль, сквозь эту цвельТакой же легкой, как досель,Не заблудившейся впотьмах:Пусть жизнь закончится весной,Хотя бы только для одной;Пусть хоть одну безумный лётНа небо прямо вознесет.

«Из детских снов…»

Из детских снов…                              Открытый люк,Охваченный огнем и дымом,И птицы Рок огромный клюв,Пылающий неутомимо,

Меня — в зев огненный. И крик…Сердитый голос сонный няни:«Чур-чур тебя! Не присмотри,Так снова бес к нему пристанет!»

Из жизни…                    Острый клюв и люк,Огонь и рок — увы, не птица —В твоем коротком «не люблю»,В надменно вскинутых ресницах.

Разлуки мне известен чин…«В любви никто не волен. Что же?»Попытка сердце залечить,А может быть, и уничтожить.

Ведь не уйти ему от чар,И ты не будешь позабыта,Пока земля — летящий шар —Не изменит своей орбиты.

«Третий том Александра Блока…»