Новый Мир ( № 7 2007) - Новый Мир Новый Мир

Когда сотник казачьей артиллерии и петербургский студент Келин, спасаясь от самосуда солдат своей батареи (такие самосуды с убийством офицеров массово производились в распропагандированной большевиками армии), возвращался зимой восемнадцатого года в Клетскую, при подходе поезда к станции Себряково по вагону прошел слух, будто вчера сюда подкатил паровоз с несколькими вагонами из Царицына, набитый матросами и рабочими, которые покололи штыками и вырезали 70 казачьих офицеров — весь офицерский состав местного полка. Слух не ложный, подтверждается воззванием Каледина, другими документами и свидетельскими показаниями — несколько десятков офицеров в слободе вырезали в одночасье.

В Клетской Келин застал, как ни странно, мирную картину. Правил Совет, говоря о котором дед автора “Казачьей исповеди” ворчал:

“— Удивляюсь, на такое дело самых ледащих казачишек посадили. Возьми Черячукиных — двум свиньям корму не разделят. Всю жизнь лодырями прожили. Недоставало посадить туда Максима Пристанскова — вот бы делов натворил!”

“Пристансков, — рассказывает дальше автор, — был атаманец с коломенскую версту ростом, несусветно дурной, как, впрочем, почти все атаманцы. В Усть-Медведице вместо окружного атамана полковника Рудакова в окружном правлении заседал Совет. Председателем Совета был крестник моей бабки, сотник Семен Рожков. В Клетской же, наряду с братьями Черячукиными, верховодил тоже крестник моей бабки, балтийский матрос, мордастый великан, сын кровельщика Алешка Сазонов”.

С новой властью как будто бы сжились — она составилась из башибузуков, но местных.

“Случайно пришла весть о разгоне войсковым старшиной Голубовым Казачьего Круга — Донского парламента, но эта весть как-то не произвела впечатления ни в станице, ни в округе и не всколыхнула казаков. Все были рады, что война окончилась и жизнь входит в нормальные берега. В станицу пришел с фронта 34-й Донской казачий полк под командой полковника Воинова. <...> Директором местной гимназии назначили непрезентабельного и никудышного учителишку начальной школы Капитошку, как его все в станице называли, Крапивина. Молодежь часто собиралась в школе, разучивала „Интернационал” и ставила любительские спектакли”.

Весной восемнадцатого года Келин, отдыхавший в родных местах и наслаждавшийся знакомыми видами, в приподнятом настроении отправился в окружную станицу регистрироваться и явился к председателю исполкома Рожкову. Бывшие офицеры обязаны были вставать на учет.

В Совете обстановка взвинченная. Благодушие у молодого офицера как рукой сняло. На столе у Семена Рожкова Келин увидел наган, ручные гранаты. Давно ли он с передовой, едва спасся от солдатских самосудов, а тут снова начинается. Рожкова было не узнать: не прежний щупленький реалист, а человек дерзкий, готовый убивать.

“Сажусь в сторонке, — продолжает повествователь. — Перед Рожковым на подоконнике, вольготно перебросив ногу через колено, пристроился какой-то нагловато улыбающийся человек лет тридцати. Я, вероятно, прервал очень бурное объяснение. Семен, сжав кулак, твердо бросает сидящему на подоконнике:

— Ну, смотри, сотник, смотри, чтобы не сыграть в ящик! Собственной рукой застрелю, как собаку, если будешь мутить казаков по хуторам!

Сотник криво усмехается, встает и, хрустнув пальцами, бесшабашно бросает:

— А ты не всякому слуху верь. Испугал… Не таких видали! — и, хлопнув дверью, выходит.

Переговорив о своих делах с Рожковым, я собрался уходить. Прощаясь, Семен спросил:

— Ты тут как? На коне?

— Нет, с оказией приехал.

— Так вот смотри — завтра еду по хуторам, по округу. Шевелиться кое-где, гады, начинают. Видел, вот сейчас ушел. Но мы им голову свернем… Еду через Клетскую. Возьму тебя с собой. Место есть: по-атамански еду — тройкой!”

А по Дону шел апрель — чудесный месяц, наполненный запахами оживавшей степи, поймы. Вода входила в займища, играла с прутьями кустов и ветвями деревьев, заливала и вовсе скрывала их. Только непокорные великаны полоскали на ветру свои макушки. Подымались вверх по течению незримые и неисчислимые косяки рыб… Вот-вот распустятся по тополевому пойменному лесу белоснежные гроздья ландышей, степь покроется разноцветьем лазоревых цветов (диких тюльпанов), ирисов…

“На второй день Семен подвез меня до дому. В доме поднялась обычная суматоха, как всегда, когда приезжали гости. Бабка и мать засуетились, накрывая на стол, послали за вторым крестником бабки — балтийским матросом Сазоновым, и вот на столе зашумел ведерный, пузатый самовар, появились закуски, и пошла оживленная беседа. Дед, настороженный и очень серьезный, как всегда, когда видел начальство, присел к столу и, осторожно щупая почву, начал, обращаясь к Рожкову:

— Поздравляю, Семен Яковлевич. Высокое, так сказать, атаманское место занимаешь, в советские генералы вышел… Смотри, не обижай казаков. — Потом погладил свои пышные запорожские усы и спросил: — Ну а как же теперь вот все будет?

Рожков, прищурясь и дожевывая капусту, метнул взгляд на деда Осипа и раздельно процедил:

— Вот усядемся покрепче, Иосиф Федорович, и… за вас примемся.

— Это как же понимать? — опешил дед, вставая.

— А вы сядьте… Так и понимать, как сказал, — раскулачим… Довольно растягиваться-то… Все поставим на свои места…

— Да, да, крестный! — добавил, смеясь, Алешка Сазонов. — Приготовьтесь!

— Но послушайте — я же всю жизнь работал как вол. С подпасков начал, своим горбом все нажил, — сокрушенно и заметно волнуясь, заговорил дед.

— Да там потом разберем, — успокоил Рожков, поднимаясь из-за стола. — Ну, мы едем! Дела много! — Потом, обращаясь ко мне, добавил: — Послушай, Николай! А из тебя мы сделаем комиссара.

Я растерялся, заговорил, что совершенно не разбираюсь в политике и даже не знаю программ партии, какой, мол, из меня комиссар.

— Будешь комиссаром по благоустройству станиц и хуторов.

Тройка рванулась с места, и с тех пор Семена Рожкова я уже никогда не видел, и мое предполагаемое комиссарство повисло в воздухе”.

Когда коммунистическая власть начала свое шествие по Дону, Советы с самого начала предполагали раскулачивание и расказачивание. Неверно полагать, что расказачить Дон решили в девятнадцатом году Троцкий и Свердлов своей директивой. Разумеется, война на Дону вскоре разгорелась и приняла крайне ожесточенный характер. Но извести добрых людей с Дона было решено заранее.

Казаки, слушая речи Семена Рожкова (вскоре он получит пулю, и не по политическим мотивам — не поделит девушку с бывшим приятелем) и ему подобных, читая положения новой власти о том, что “к предметам ведения губернских земельных комитетов относятся: фактическое изъятие земли, построек, инвентаря, сельскохозяйственных продуктов и материалов из владения частных лиц”, начинали постепенно осознавать, что большевики их, и без того в массе своей на Верхнем Дону небогатых, обдерут как липку. Но первоначальный исток Белого движения, давшего импульс и казачьей войне — русской Вандее, — не экономический, не классовый. Исток — в идее общенационального спасения страны, в защите попираемых норм и принципов человеческого общежития.

“Когда нам чернь в глазах осатанелых, / Ворча, несла потоки черных бед...” — напишет Келин в стихах.

Устроители новых порядков наглели на глазах — вот и полыхнуло…

Начиналось Белое движение с “русских мальчиков”. Это выражение Достоевского закрепилось за идеалистически настроенной русской молодежью.

“Эти русские мальчики, — подытожит Келин, к ним принадлежавший, — офицеры, из которых преимущественно и состояла Добровольческая армия, бывшие студенты, бежавшие на юг от самосудов, — безумно любили искромсанную Родину. Они не происходили из каких-то, как позже писали, привилегированных слоев русского общества. Ни высшей знати, ни помещиков, ни очень зажиточных сынков из богатых семей с нами не было. В Добровольческой армии был в основном русский середняк, сыновья так называемого третьего сословия, которое только что начинало зарождаться в России. Многие из них, в том числе и я, грешный, не могли забыть крылатой фразы, слышанной нами на разлагающемся тогда фронте мировой войны от свалившихся откуда-то многочисленных агитаторов: „Товарищи! Россия — только трамплин для скачка в мировую революцию! Если бы во имя этой идеи мы оставили от России только пепел, пустыню — мы это сделаем! Бросайте оружие! Не смейте слушаться ваших офицеров и стрелять в немецкий пролетариат, одетый в солдатские шинели. Офицерство ведет вас на братоубийственную войну, желая получать только двойное жалованье и награды!” Это мы-то, просидевшие столько времени в ржавых окопах, защищающие от врага свое Отечество и думающие лишь об одном — как бы поскорее вернуться в оставленные аудитории, закончить прерванное образование и начать служить нашему народу…