Новый Мир ( № 7 2007) - Новый Мир Новый Мир
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мраморнов Олег Борисович — литературовед. Родился в 1952 году. Окончил филологический факультет Московского университета. Автор книг “Продолжение литературы” (2002), “Река и степь” (2004) и ряда статей о творчестве И. А. Бунина.
1
Весна восемнадцатого года в Усть-Медведицком округе по местным источникам
Напрасно Платон нападал на поэтов — правдивее их никто не передаcт состояние и событие. Стиснутое в столбец стиха, подчиненное ритму рифмованной речи, поэтическое высказывание продлевает звук времени.
Не у поэтов из привычного набора, а у известных немногим донских авторов нашел написанные одним и тем же размером строки.
Мы отдали все, что имели,
Тебе, восемнадцатый год,
Твоей азиатской метели
Степной — за Россию — поход.
(Николай Туроверов) 1
Как будто вчера это было —
И спешка, и сборы в поход…
Мы отдали все, что нам мило,
Тебе, восемнадцатый год.
(Николай Келин) 2
Можно подумать, что автор второго четверостишия сочинил стихи под влиянием первого, более признанного поэта. Но скорее похожесть вызвана тем, что восемнадцатый год крепко отложился в их сознании, навсегда врезался в память; они отдали ему самое дорогое, что имели, — юность.
В том году они были молоды: одному не было двадцати, другому чуть больше. Не знаю точно, были ли знакомы, но о существовании друг друга могли знать: вместе воевали в Крыму, да и не так много было в эмиграции людей, толково писавших на донские темы.
Николай Туроверов (1899 — 1972) — поэт отчетливого, ясного звучания. Если говорить о литературной генеалогии, то она — бунинская: с узнаваемыми приметами степи, с целомудренной сдержанностью голоса, а дальнейшие влияния — гумилевские: воин в дальних и опасных походах, бивуаки под африканским небом.
Георгий Адамович говорил, что Туроверов стихами “выражает” себя, а не “придумывает слова для выдуманных мыслей и чувств”, что его “стихи ясны и просты хорошей, неподдельной прямотой, лишенной нарочитого упрощения”.
Туроверов — природный казак из старого нижнедонского рода, всадник, знавший кровавые сечи и рубки, вкусивший хмель бранной славы, горечь поражения и изгнания. Он не только “баталист”, но колорист, изобразитель донской природы, степи, автор историко-культурных стихотворений. Стоит в непосредственной близости с другим белым витязем — поэтом Иваном Савиным (1899 — 1927), таким же молодым добровольцем, только не казаком по рождению, воевавшим в Крыму, пережившим ужасы плена и чрезвычайки, гибель единокровных братьев, рано умершим. В своих лучших “добровольческих” стихах Туроверов звучит едва ли не столь же пронзительно, как и Савин. Почетное сходство и соседство: Иван Бунин отмечал выдающиеся достоинства исповедальной лирики Савина, давшего в русской поэзии двадцатых годов тему национальной катастрофы через трагический личный опыт революции и Гражданской войны.
Туроверов первым начал повествовать в стихах о поколении молодых офицеров, гимназистов, кадетов, реалистов, семинаристов, пошедших за казачьими вождями революционной эпохи: Калединым, Митрофаном Богаевским, Волошиновым, Назаровым, Чернецовым; в дальнейшем он неоднократно возвращался к исходным мотивам.
Забыть ли, как на снбегу сбитом
В последний раз рубил казак,
Как под размашистым копытом
Звенел промерзлый солончак,
И как минутная победа
Швырнула нас через окоп,
И храп коней, и крик соседа,
И кровью залитый сугроб.
Но нас ли помнила Европа,
И кто в нас верил, кто нас знал,
Когда над валом Перекопа
Орды вставал девятый вал…
Его визитная карточка — стихотворение “Крым”; изображенное видишь, как в кинематографе.
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня,
Я с кормы все время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Все не веря, все не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою.
Конь все плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо,
Покраснела чуть вода…
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.
…Не только кровавой завесой, но романтической дымкой подернуто время, когда Дон возвращался к допетровской вольности, когда летом 1917 года вновь (спустя двести лет) на Кругу свободно избрали атамана, из войскового собора в Новочеркасске вынесли древние знамена и бунчуки. Отвагой веет от тех казачьих вождей, но еще благородством, культурой: Богаевский был увлеченным историком и зажигательным оратором, Волошинов — композитором…
У Туроверова передано так:
Февраль принес с собой начало.
Ты знал и ждал теперь конца.
Хмельная Русь себя венчала
Без Мономахова венца.
Тебе ль стоять на Диком поле,
Когда средь вздыбленных огней
Воскресший Разин вновь на воле
Сзовет испытанных друзей?
Ты знал — с тобой одним расплата
За тишь романовского дня.
Теперь не вскочит пылкий Платов,
Тебя спасая, на коня.
Давно оплеванным призывом
Серели мокрые листки,
С тоской кричали и надрывом
Внизу вокзальные свистки.
В тумане сумрачно темнели
Бульваров мокрых тополя,
А партизаны шли и пели:
“Увидим стены мы Кремля”.
Гудели пушки недалеко,
И за грехи своих отцов
Шли дети к смерти одиноко,
И впереди их Чернецов.
...................................
Мела метель. Покорно ждали
Неотвратимого конца,
Но эти дни зачаровали
Снегами юные сердца.
И стало тесно и немило
В глухих родительских домах,
Когда свой знак нашил Корнилов
На партизанских рукавах.
Юность — не возмездие, как у Александра Блока, а расплата: за беспечность старших, безмятежно живших в степном благополучии, за “тишь романовского дня”, за поэзию последних мирных лет на краю империи.
Русь сняла с себя “венец Мономаха”, вверглась в смуту. Чего же, как это теперь случается, корить добровольцев за разноголосицу (почему-де не выдвинули сразу монархического лозунга), если не стало на Руси ни монарха, ни выверенного призыва: за что воевать. Оставались образы былой мощи, славы; и чем дальше продолжалась смута, тем менее различимыми становились очертания русской звезды.
Смолоду в воинском строю, на коне, Туроверов запомнил родину по короткой мирной молодости, не уставал грустить о ней.
Ах, Боже мой, жара какая,
Какая знойная сухмень!
Собака, будто неживая,
Лежит в тени — но что за тень
В степи от маленькой кислицы?
И я под сенью деревца,
В рубахе выцветшего ситца,
Смотрю на спящего отца…
В поэме “Новочеркасск”, несколько строф которой (про добровольцев) я цитировал, нота у него взята высокая: бесстрашие и беззаветность юности, рвущейся на подвиг, готовой добровольно принять смерть. Взять на свои плечи — почти детские — ответственность за судьбу родины, которая гибнет от накопившейся злобы, от бездарности политиков, от озверения черни, от обывательского равнодушия и цинизма, — это не может оставить равнодушным. Жертвенность, тем более когда сквозь нее проступают хрупкие черты юности, всегда волнует.
…Сменивший Каледина на посту войскового атамана генерал Краснов писал об одиночестве своего предшественника, которому ни старые верные казаки, ни соратники по войсковому правительству в конце семнадцатого — начале восемнадцатого года ничем не помогли. И что за ним пошли одни только дети, а когда надо было хоронить этих детей, некому было опознать их и похоронить достойно.
