Новый Мир ( № 7 2007) - Новый Мир Новый Мир

А мамочка, когда папа Коля уходил, всегда притискивалась к окошку, боялась, что он отстанет, и даже решила выпрыгнуть, если так случится, — паровоз набирал ход медленно-медленно, с трудом. Все тогда приходило в упадок, разваливалось, а еще впереди была Гражданская… Так вот, папа за кипятком, мамочка его высматривает, и тут солнце выглянуло — и она сразу увидела в толпе своего Коленьку, волосы его золотые как вспыхнули, он возвращался, мамочка даже улыбнулась, и вдруг голос — Гляди, ребята, стюдент, стюдент, а сапоги-то у стюдента офицерские! — и тихо стало.

А папа Коля шел, так легко шел, по привычке высоко нес голову, теперь считай пропавшую, и сапожки сияли… Мамочка потеряла сознание. А глаза открыла — увидела стакан. Да. Да. Стакан с водою, и тысячи ртов тысяч людей как отпечатаны. Держал стакан главный, она думала, сифилитик, и он велел — пей, барышня, для успокоения! А мамочка так боялась какой-нибудь инфекции, что остатками духов французских все протирала, папа Коля сердился даже, а тут она выпила воду и без остатка. Папы Коли в вагоне еще не было, и тогда этот сказал мамочке тихо — Мотайте отсюда со своим стюдентом оба! Я вас, барышня, от наших больше не отобью.

А вот папа Миша, Лизонька, пшенную кашу не ел. Он просто от одного ее запаха задыхался. И никакая не аллергия! Это после тюрьмы Лефортовской. Когда его вместе с другими офицерами царскими к расстрелу приговорили и все не расстреливали. А кормили одной пшенкой. Конечно, там жмых один, но все равно пшено… А потом, Лизонька, вывезли в чисто поле. Старших офицеров расстреляли. Ну а тем, кто остался, предложили курсантов учить. Кто предложил? Фрунзе, Лизонька. Он там был.

Лизонька! Вот ты голову наклони, да не так, не так, просто росомаха, ничего не можешь, наклони и смотри прямо в окно. Видишь? Не видишь. Тогда на коленки встань, чтобы голова твоя была рядом со мною. Вот так. Теперь смотри. Две звездочки. Опять не видишь? Я слепая — вижу, а ты нет.

Две звездочки горят над крышей. Всегда в одно и то же время. Под утро гаснут. Отсвечивают, говоришь! Нет, горят. Вот сейчас, правда, не горят. А вообще горят. Я когда не сплю — гляжу на них. Это знаешь кто? Это папочка мои и мамочка.

Лизонька! вот ты про всех что-то пишешь, а обо мне никогда. Один раз только. Я поняла, что про меня, но не понравилось. А про кого же тогда? Это же я карамель не люблю. Скажи, про кого?

Лизонька, а у папочки в Артшколе было две лошади. Кобыла Галька, рыжая такая. Гнедая? Не помню такого слова. Забыла. Рыжая. Ну, гнедая. И еще жеребец Банан. Черный. Вороной? Не перебивай. Вороной, знаю сама. А у Гросеньки — у Гросицкого, он в первый месяц войны погиб, на танке через реку, а мост немцы взорвали, и танк загорелся, — у него Берта. А наездником был, ну, не наездником, а конюшим, конюхом, что ли, был Богданов. Худенький, усы как у фельдфебеля… Я к нему в манеж ходила, и он меня учил, на свою лошадь сажал. А раз посадил, а она понеслась-понеслась по кругу. Он кричит — Аська, прыгай! Прыгай мне в руки!

Лизонька, я прыгнула, и он меня поймал!

Лизонька, знаешь, а Витька Колмансон, ну, друг мой, еще со школы, который меня Ашкой звал, был летчиком. По-моему, похож на Баталова, только который дядя этого. Храбрый, даже отчаянный, всю войну на истребителе и жив остался. А после войны на реактивных, и тут его посылают в Китай. А жена ему говорит — Хочу, чтобы у нас, Витя, был еще ребенок. Девочка у них уже в школу пошла. А он — Там война. Я лечу на войну. Это была война в Корее, Лизонька, и только считалось, что командировка в Китай… А она — Мне все равно, что будет, — хочу от тебя сына. Это мне Витька рассказал, когда прощался. Мы с ним у мамочки на диване сидели, и он попросил — Давай поцелуемся на прощание, мы с тобой никогда не целовались, Ашка, я не вернусь. И не вернулся, Лизонька. Его американцы сбили. А жена Витьки потом с его мальчиком и девочкой к нам приходила.

И еще почему-то слепого капитана-артиллериста вдруг вспомню… Не знаю, жив, нет. Не была влюблена, думала только об Игоре. А он, может, и был. Не знаю. Но он ведь и не видел меня никогда.

Лизонька, Лизонька, а ты не помнишь мамочкин халат? Бабушки твоей? Пушистый, чешский, в пол, цвета фрез. Я его мамочке в ГУМе купила. Такую очередь выстояла. Мамочка его не сносила даже, как новенький, а мамочки не стало, я не могла его надеть. А потом, потом наоборот, мне в нем так хорошо — укутаюсь, лягу и лежу. Особенно когда слепнуть стала, и ноги болят. Знаешь, Лизонька, каждая косточка на свой манер тянет. И сердце ноет. Погода? При чем тут погода. Я раньше и не замечала, какая погода, мне все нравилось, честное слово, лишь бы вы, мои родные, здоровы были. А где теперь тот халат, Лизонька? Куда я его сунула? Теперь не найдешь, и ты не знаешь, где он… Взяла его с собой или отдала кому? Нет. Отдать не могла. Много чего отдала, даже не разворачивала, не глядела, что отдаю, а его не могла.

Мне сегодня страшно, Лизонька. Ты говоришь, такой, как Ася, бояться нечего? Нет, Лизонька, страшно.

Лизонька, вот ты говоришь, я была красавица. Наверное, была. Все считали. А Колька, племянник, дяди Дани сын, даже спрашивал, я тебе рассказывала — Тетя Асечка, а почему ты в торгсин волосы не сдашь, они ведь золотые! Тогда, Лизонька, все, у кого золото, его в торгсин несли в обмен на продукты или что купить иностранное. Но у нас золота не было, а вот волосы мои и вправду были золотые. Ты помнишь? А я думала, что нет, не помнишь, какая у тебя мама была. Они ведь у меня после той операции почернели. И спрашиваешь вдруг, почему я актрисой не стала. Странно даже, никогда не спрашивала. А тут спрашиваешь. Конечно, хотела. Я танцевала, нас с Нинкой учили и танцам, и рисованию, и музыке. У меня учительница была замечательная, Лёлечка, она на Синичке жила, в консерватории преподавала. Ты вот, Лизонька, считаешь, что у меня такой голос, будто я из Малого. Голос от мамочки, она у Далматова училась и у Гламы Мещерской. Вдруг убежала с Высших курсов в театральное. Потом, правда, вернулась, отец не велел, может, поэтому не хотела, чтобы я была артисткой. И когда наша Нинка в хореографическом училище понравилась, ее там Гельцер отметила, мамочка говорила — А если из Нины не выйдет солистки? Что же, она будет в кордебалете руками махать? А папочка сказал — Она получит образование, которое нужно девушке. Там нет бригадных методов, пятидневок, этих “шкрабов” со стрижеными затылками, там учат иначе. И тогда мамочка стала кроить для Нины платьице и вышила его необыкновенными цветами за одну ночь. Но не взяли Нину! И танцевала замечательно, я говорила, сама Гельцер — а это была тогда прима — была в восторге, но вдруг выяснилось, и это после всех экзаменов, что Нина старше, чем надо. А речь шла о трех месяцах. Интересно, да? Наверное, нужен был блат. Это как с тобой. Но у нас в том мире знакомых не было. Саввушка наш не в счет. Лишь бы самому уцелеть… А я всегда мамочку слушалась, она про меня никогда не говорила, чтобы в артистки, а мне всегда казалось, что я ничего не могу.

Лизонька, подожди уходить, ты всегда уходишь. Мне опять сон приснился — мамочка и все-все. И стол такой богатый, Лизонька, чего только нет, и такое вкусное необыкновенно. И вдруг дверь открывается, и на пороге — мужчина, а глаза у него вот так вот прикрыты. И мы сразу к нему, и мамочка, и я. И говорим — Дядя Сережа! Открой глаза! А он — Они у меня болят! Я ему — Дядя Сережа, у меня тоже болят, я и не вижу ничего почти. А он их все равно не открывает, глаза, но ведь что интересно, Лизонька, я и сейчас, и во сне не знаю, кто это был… Нет, нет, не брат папы Мишеньки, нет, я его не любила, того дядю Сережу, не он, но кто? Может, дядя Сережа Гейнрихс, который сидел, а когда вернулся, умер. Может, и он. А перед тем как ты вошла, дверью хлопнула и меня разбудила, я мамочке говорю — Мамочка, давай в следующий раз колбаски пожарим! Хорошо, мамочка? А ты — разбудила. А вот вчера, Лизонька, мне днем приснилась дверь. Моя дверь в Измайлово, и я сижу перед ней на коленях, дверь целую и плачу.

И она подняла руку, как будто бы видела кого-то по направлению этой руки. И ушла.

Непредсказуемое небо

Рецептер Владимир Эммануилович родился в 1935 году. Поэт, прозаик, актер. С 1992 года художественный руководитель Пушкинского театрального центра в Санкт-Петербурге. Автор многих книг стихов и прозы.

*        *

  *

Меня как будто гонит кто-то,

торопит, дразнит, гнет к столу.

Неумолимая работа

сажает на свою иглу.

Как будто обойтись не может

без одуревшего меня

и дикой ломкой душу гложет

весь день и за порогом дня.