Новый Мир ( № 7 2007) - Новый Мир Новый Мир

Этот человек был ответственным за помощь, и ему надо было взять таких, чтобы не воровали. В первую же ночь некоторые в лифчики что-то набивали, но, стыдно сказать, нас ведь при выходе стали обыскивать, а эти женщины взяли-то по мелочи, одна просто пуговицы красивые срезала, но им велели больше не приходить. Работа была бесплатная, но в конце обещали подарок. Что-нибудь из вещей. И нам велели обязательно выворачивать карманы, чтобы в карманах ничего не было. Лизонька, а там были письма, записочки, и на русском, Лизонька. И подписаны, и не Джон или Мэри, а Самуил, Ревекка, еврейские имена и еще русские, которыми здесь уже мало кого называли. И всякие пожелания, и, конечно, надежда на победу. И я не понимала, почему эти письма надо выбрасывать, а велели. Поняла, когда мы закончили и нам сказали — выбирайте себе подарок. И я решила кофту какую-нибудь и чтоб потеплее. А там была одна девушка, мы с ней сдружились, она вдруг с каким-то свертком ко мне, а там — шуба, Лизонька. И какая! Меховая. Американская. И она говорит — Девчонки, Асенька у нас такая красавица, а у нее пальто зимнего нет, туберкулезом проболела, неужели мы все вместе хоть один такой подарок не заработали, надень это, Асенька. А ну разрешат. Я надела, идет, конечно, но старшая — Вы что, такие вещи не для вас! — и шепотом — С ума сошли, они — начальству…

Потому, Лизонька, и записки велели выбрасывать. Зачем им наверху такие записки? А у нас плакали, когда читали… Но мне повезло, я же мечтала о кофточке, смотрю — кофта серенькая, шерсть не шерсть, но будто завитая, как овчинка, тяну из пакета, а она тянется, тянется… пальто оказалось. Правда, без подкладки. И разрешили взять, Лизонька.

Мы сначала поехали в Оренбург к мамочкиным сестрам, Тане и Анюте, заграница Тане не задалась, и она опять вышла замуж. Скрипач из местного театра, тихий, я даже его голоса не помню, лицо красивое, но испуганное, а сестры еще и ссорились постоянно, Анюта, немного ханжа, и рот поджимала чуть что, а у Тани характер — в отца, но надо было держаться друг за друга, иначе нельзя. Поезд пришел ночью, и мы, пока не рассвело, сидели на вокзале. Потом я взяла телегу с возницей, никакого другого транспорта не было, сели с тобой на телегу вместе с чемоданами, а мамочка шла по тротуару, ей нельзя было трястись по булыжнику после операции. Но это еще не все. Тетя Таня жила в подвале. Да, да! Все эти особняки в другой жизни, и как они с мамочкой учительствовали в Пичингушах, так и здесь учительницей. В начальной школе. И Анюта тоже. И тут ты нам устроила! На Тишинке в доме был подвал, и эти твои няни, Маруся да Вера, пугали, чтоб ты туда не лазила, глаза вытаращат — Лизонька, крысы там больше котов!.. О, как ты орала. Красная стала. Не пойду! И ногами топотала. Тетя Таня говорит мамочке — Маруся, что за фрукт вы воспитали? Но скоро вы с ней сдружились и вдвоем на крыльце семечки щелкали.

А еще к нам из Челябинска нагрянул Саввушка. Он там в театре играл, узнал, где мы, и приехал. Такой друг. На всю жизнь. Как Зюма. Правда, по-моему, друг друга недолюбливали. Но не в этом дело. И он опять, как в Артшколе, когда мы с мамочкой в ванной жили, нас веселил. И даже Танин скрипач улыбался, когда Саввушка своим особым голосом, ломаясь, говорил — Медам, у нас в Челябе… Медам! Слюшайте! Слюшайте! В Челябе…

А через три месяца мы уже были в Ташкенте. Туда была эвакуирована Академия, и с папочкой приехала наша Нинон, она там закончила свой мед, и сразу на фронт. Но почти год мы были вместе. А Игорек обещал прилететь из Казани, где был его авиазавод. Хотя бы на несколько дней. Но так и не прилетел. Писал — Прилечу, прилечу. Потом — Не могу, не отпускают, я тебя и Лизоньку жду в Казани. Я сама собралась с тобой, но был сорок второй год, и папочка велел — Поезжай, но ребенка оставь. И тут письмо Игорька — Асенька, погоди, сейчас у меня все время вылеты на фронт… Больно вспоминать, но я ничего не подозревала.

А первую нашу квартирную хозяйку в Ташкенте мамочка окрестила — Сонька Золотая Ручка. Красивая, нестарая еще, но злобная. Мы потом от нее сбежали. А она работала в торговле, товаровед. Вселили нас по броне, у нее трехкомнатная квартира, она жила одна, нам проходную комнату, сквозняки, двери хлопают: к Соньке шастали не пойми кто и с утра до вечера, но папочка сразу же ей сказал — Софья Александровна, что делать, война, мы постараемся найти себе что-нибудь сами, но пока живем у вас, мы вам будем платить, и назвал сумму. Сонька согласилась, а через неделю уже говорит — Жизнь дорожает, надо прибавить! А папа говорит, мы не можем больше. И тогда она забрала у нас свою мебель. Пришли какие-то мужики, грузчики по виду, может, и оттуда, где она работала, и стали вещи скидывать на пол — с дивана, с кровати. За десять минут, по-моему, не больше — мы остались на голом полу с нашими чемоданами. И смех и грех! Даже стульев не было. А еще там был ужасный сортир. Глиняная уборная, одна на весь двор. Это даже трудно представить, Лизонька. Зал ужасов. Там все застывало и плавилось одновременно. А у нас в палисадничке специальный тазик — мы в нем обмывали обувь. А вот один мальчик, старше тебя, но тоже из Москвы, провалился в эту яму. Вытащили — не мог дышать, рот залепило, его укутали старым узбекским халатом… Когда несли в карету “скорой”, тельце сотрясалось как в лихорадке… А еще в нашем дворе, дом соседний, двухэтажный, с балконами, там еще с двадцатых жила немецкая семья. Жена русская, а вот муж немец. Наш немец. Не двор, а интернационал какой-то: русские, узбеки, евреи… Да тогда и не думали, кто — кто. А этот немец, мы и не знали, что немец, бухгалтер, кажется, даже главный на сахарном комбинате, он был такой вежливый и с чужими, с нами, эвакуированными, здоровался, и даже Сонька ему улыбалась. И вдруг — машина. Эта машина. “Воронок”. По всей стране одинаковые. Приехали за бухгалтером. Я точно помню, было воскресенье, тогда говорили — выходной. Выходной, полдень, самая жара. И жена стала просить, чтобы ее забрали тоже, вместе с ним забрали. Мы слышали, как она просила. Все слышали. Двор, ну, точно из итальянских фильмов был, южный, с открытыми дверями, с бельем, с детьми всех возрастов, и двор затаился. Как вымер. Такой пустой солнечный двор, его ведут, и она следом. И повторяет — Что он вам сделал? — и еще — Наш сын на фронте. А ей — И с сыном будем разбираться! Тогда она закричала. Так страшно, без слов, просто — а-а. Тут ее отпихнули, может, ударили, она упала, но схватилась за ноги мужа и через весь двор на животе — отодрать не смогли до самой машины. Машина уехала, она осталась лежать. Лицо, руки — в кровь. Мамочка потом отмывала. А Нинка наложила повязку и даже проверила на сотрясение, но зато с петухом наша княжна Гедройц, женщина-врач, опростоволосилась. И это уже знаменитая семейная история: как мы купили на алайском базаре молоденького петушка, живого, конечно, и стали выкармливать. Привязали к балясинке за лапку, и он так важно разгуливал, поклевывал и горлышко прочищал, а ночевал в сенях. Сонька возмущалась, но что нам было делать — ты худющая, у меня в легких каверны, мамочку вообще звали “голод в Индии”. Но кому-то надо было его резать. Вроде как Нинон должна, будущий хирург, мы так решили, а Нинка взъярилась — При чем тут хирургия? Мамочка конечно бы не смогла, у мамочки петушок из рук клевал, я крови боюсь, сразу в обморок, и тогда папа Миша командирским голосом, я его таким не помню, грозно так — Бабье, вон из дому! И чтобы духу вашего два часа здесь не было!

Мы с Нинкой сразу на озеро, там лодки, пляж, ты с мамочкой на бульвар, а папу Мишу оставили наедине с петухом… А я забыла сказать, на бульваре на лавочке уже, конечно, ждет вас, восседает сам племянник Шолом- Алейхема. Дело в том, что прямо за углом на Пушкинской в многоэтажном доме жили писатели, из Москвы, других городов, Нинка вот наша сдружилась с Митей Толстым, они вместе на концерты, он, кажется, и стал композитором, ну а мамочка однажды разговорилась на бульваре с каким-то пожилым человеком из этого самого писательского дома, а тот вдруг спрашивает — Мадам, вы не читали великого еврейского писателя Шолом-Алейхема? Мамочка отвечает, что читала, конечно, а он — Мадам, я его родной племянник, меня сюда эвакуировали с Украины, и это чудо, что я сейчас с вами сижу живой, вы ведь слышали, как эти звери поступают с евреями! Но я здесь совершенно один, никого не знаю в этом городе. И мамочка, конечно, сразу же пригласила его зайти к нам попить чай. Ну, какой тогда мог быть чай? Какое угощение? Но все-таки что-то нашлось. И он был тронут, обрадован. И рассказывал о своем дяде, но я не помню что. Но помню, что одет был совсем плохо и акцент смешной. А на другой день он опять появился и принес нам книгу дяди в подарок. Книга была читана-перечитана, страницы замусолены, мамочка поблагодарила, сказала, что у нас в Москве есть Шолом-Алейхем, и в таком же издании, и лучше отдать тем, кто не читал, но он настаивал и даже огорчился. И он стал ходить к нам, Лизонька. Каждый день. Обычно приходил, когда ни папочки, ни Нинки нет. Мамочка готовит на мангалке, а он за ее спиной сядет и говорит, говорит. Про свою жизнь. Все его родные или в Америке, или в оккупации. Он был действительно один. И наверное, за своего дядю он ничего не получал. Подметки отваливались. И мамочка, конечно, понемногу его угощала. Но кормить каждый день не могла, я думаю, он понимал, но ему просто хотелось есть. И он приходил. Но уже весь наш двор знал его, и когда он только заворачивал на нашу улицу, так сразу бежали к мамочке — Мария Васильевна, Шолом-Алейхем идет! И мамочка пряталась. Хватала тебя — и в дом, и закрывала ставни, будто вы днем спите-отдыхаете. Ну а он походит немного, походит и уйдет. А что было делать? А тут вы вышли на бульвар, и он, конечно, там сидит, а когда мамочка домой, он за вами. Не убежишь. Так втроем и вернулись. Папа Миша сердитый, сразу в Академию, у него лекции, но петушок уже ощипан, пропален, и мамочке надо на мангалке петуха варить. Вот мамочка варит и плачет. Потому что жалко и вообще. А племянник, если он племянник, мы-то сомневались, а мамочка нет, сидит за спиной мамочкиной, как обычно, и разговаривает. А запах куриный над всем палисадником. Это в войну-то, Лизонька, в сорок втором, куриный запах, и тогда племянник интересуется: “Мария Васильевна, вы варите петушка?” А ведь и так понятно, что петушка. Но мамочка отвечает вежливо: “Да, петушка”. — “И это, наверное, будет бульон?” — “Да, — мамочка соглашается, — бульон”. — “А ваш муж любит бульон?” — “Да, мой муж любит бульон”. — “А что больше любит ваш муж, куриные ножки или белое мясо?” — “Белое мясо для внучки”, — говорит мамочка и пену снимает, а племянник Шолом-Алейхема вздыхает, а бульон варится, и племянник опять к мамочке: “Значит, куриные ножки для вашего мужа?” — “Для мужа”. — “А крылышки, конечно, вашим дочкам”. А мамочка молчит, и тогда он спрашивает: “Мария Васильевна, а кому вы дадите пупок?” Тут наша мамочка повернулась к нему от мангалки и громко: “А пупок я съем сама!”