Новый Мир ( № 7 2007) - Новый Мир Новый Мир

Непоправимый исторический парадокс был налицо. Для меня и этих мальчиков-добровольцев Россия не могла быть ни трамплином для скачка в мировую революцию, ни тем более объектом, из которого от нашего Отечества могла остаться только пустыня…”

Келин примкнул к Донской армии (она к тому времени стала частью общих Белых сил на юге России) на заключительном этапе ее борьбы и по-настоящему воевал с красными в Крыму. Без колебаний собрался было воевать и здесь, в Усть-Медведицком округе, присоединившись к первым клетским повстанцам, пришедшим к нему спустя несколько дней после его поездки в окружную станицу с решительным разговором, что “скоро Усть-Медведицкому Совету вязы открутят” и надо, мол, помочь… “Уже человек пятьдесят слово дали…”

Скоро восставших стало больше: по станицам и хуторам правобережья образовывались освободительные отряды.

К Усть-Медведице сотник пробирался, со многими приключениями, вместе с первыми повстанцами из окрестных поселений в дни междувластия: к вечеру отряды большевиков из окружной станицы выбьют, а утром они снова там. Он чудом избежал пули от в очередной раз вернувшихся на лодке с того берега красных. Спрятался в подвале, отсиделся, а когда чуть успокоилось, спустился к Дону, где наткнулся на труп крестника своей бабки — балтийского матроса Алешки Сазонова… Старого знакомца, обещавшего раскулачить деда Осипа, было по-человечески жаль, как и ни за понюх табаку погибшего Семена Рожкова.

“В 1918 году жизнь не стоила стертого пятака — сегодня ты, а завтра я…” В те дни он узнал о гибели своего двоюродного брата Василия Фролова. Тот ехал с донесением, и за Доном его перехватили, живым зарыли в землю. Практиковались средневековые способы расправы. Колю Руднева, дружка и сверстника, тоже убили…

А через несколько дней судьба сыграла с Николаем каверзную шутку — и тем самым спасла: при случайной стычке с только что избранным новым окружным атаманом Хрипуновым вспыльчивый Келин огрел оскорбившего его атамана плетью (за это полагалось строгое наказание по законам военного времени); чтобы спрятать внука от суда, дед обратился к знакомому врачу, и тот не нашел ничего лучшего, как поставить Николаю психиатрический диагноз: повязали поэта-артиллериста и отправили в новочеркасскую лечебницу для душевнобольных. Дальнейшие события весны восемнадцатого года в Усть-Медведицком округе развивались без его участия.

Казачьи старики-монархисты — эти русские шуаны — исполнили данную императору присягу — не за страх, а за совесть служить вере и Отечеству: гневными речами и сучковатыми палками-костылями заставили сыновей и внуков взять в руки оружие и выбить с Дона пьяную расхристанную орду “санкюлотов”.

Это так: казачью массу разбудили донские старики.

И это дает нам право характеризовать сопротивление Дона процессу углубления революции именно как русскую Вандею — в Великой французской революции события в непокорной Вандее, ставшей с вилами в руках против революционных войск, носили религиозно-монархический, по-крестьянски консервативный характер.

Усть-медведицкий писатель Федор Крюков, человек трезвого и критического взгляда на вещи, хорошо видевший из своего угла в Глазуновке оскудение и падение казачьего духа в предреволюционные годы и в революционные дни, одной из сценок с натуры дает ощутимо почувствовать, сколь напряжены были на рубеже семнадцатого — восемнадцатого годов отношения между донскими поколениями.

“Мы, простые обыватели глухого угла, слышали издали, как расхищается, распродается оптом и в розницу, разворовывается Отечество. Слышали, что родина, совесть, честь объявлены буржуазными предрассудками. Но, может быть, потому, что практика этих откровений была не на наших глазах, мы с тупой покорностью судьбе принимали ее к сведению и оставались деревянно равнодушными к слову нового благовестия.

Казалось бы, чтбо такое мелкое расхищение полкового имущества, делёж его с рычанием, лаем и грызней по сравнению с тем грандиозным размахом, который явлен был на верхах нашей государственной жизни. Однако непосредственное зрелище публичного паскудства сломало толстую броню даже нашей прочнейшей обывательской выносливости.

— А уж и сволочи же вы, товарищи, если по совести вам сказать…

В качестве нейтрального лица со своего крылечка я слушаю такую беседу по душам между представителями старшего и младшего казацких поколений. Три дубленых тулупа, библейские бороды и растоптанные валенки — а против них двое подчищенных „товарищей” в защитных казакинах и хороших английских сапогах.

— Почему такое? — спокойно поплевывая шелухой семечек, отзываются товарищи.

— По всему. Дойдет скоро, что вы полковое знамя продадите…

— Хм… Это откуда такое „разуме” вы составили?

— Полковую святыню… да! Продадите, ежели бы только нашелся покупатель…

— Это кто не служил, тот, конечно, не понимает. А мы об знаме очень хорошо понимаем…

— Вы считаете, я не служил? Я был на Дунае, сокол мой, имею крест, могу сказать, за что его получил. А вашу братию спросишь: за что получил? — „От Ковны сорок верст бежали, ни разу не остановились”… Опаскудили вы казачество, продали честь и славу… Теперь допродаете последние крохи…

— Мы — в правах. Сейчас — народное право…

— А народ-то вам дал это право? Разве это ваше имущество? Оно — мое, его, другого, третьего — всеобчее. А вы присвоили, продали, раскрали. На господ офицеров пальцами ширяете — а сами что? Кто офицерских вьючек продал и деньги поделил? Офицерские револьверы куда вы подевали? А? Кто же вы после этого?.. Опять же за фураж вам деньги идут? Идут. А у меня вот писаришка стоит, лошадь все время без корма, ни напоить, ни вычистить около ней… Что ж ты это, сокол? Ведь она исхарчится. „А сдохнет — другую дадут”… Вот они как понимают об казенном! Мне стыдно в глаза животному глядеть — иной раз бросишь ей клок, а он себе посвистывает, да в карты, да „николаевку” по двадцати рублей бутылку покупает… Что вы с казачеством сделали? Ведь стыдно называться казаком!..

Это был крик боли и негодования при зрелище беззаботного паскудства просвещенных наших фронтовиков, и чувствовалась в нем горькая горечь бессознательного воспоминания о славном былом, забытом, бесславно запятнанном…”5

А. И. Солженицын, давно интересующийся этим донским писателем, писавший о нем, хранящий часть его архива, взявший, кстати говоря, Крюкова прототипом своего Федора Ковынёва в “Красном Колесе”, говорил о невыраженности христианского фактора и пассивности духовенства в крестьянских восстаниях Центральной России:

“Вандея? Но отметная была разница: наше православное духовенство, не от мира сего, не сливалось с повстанцами, не вдохновляло их как боевое католическое, а осторожно сидело по приходам, по своим домам, хотя и знали: красные придут — все равно могут голову размозжить...”

В донских событиях не всегда было так. Иные духовные лица не стояли в стороне от казачьего дела, благословляли повстанцев. Назову одного батюшку из числа активистов донского сопротивления — кременского священника отца Ивания (так по-донскому). Имелись и другие.

В своих рукописных записках один бывалый казак, которому можно доверять, служивший писарем то в Кременской, то в Перекопской станицах, рассказывает о повстанцах из Перекопской, выставившей в апреле восемнадцатого свой освободительный отряд при прямом участии храброго местного батюшки: “Христово воинство было собрано с хуторов на церковную площадь, на молебствие”. Только “после того, как все подошли под крест и были в отдельности каждый окроплены святой водой”, в колоннах похуторно — иные с вилами в руках — пошли биться с революционными безбожниками.

Усть-Медведицкое восстание, с военной стороны, возглавил войсковой старшина (впоследствии генерал) А. В. Голубинцев. Его книга “Русская Вандея. Очерки Гражданской войны на Дону. 1917 — 1920 гг.”6 отмечает не классовые, а именно национально-религиозные черты казачьей войны: “В толще своей население было глубоко консервативным, и „красная лихорадка” только слегка задела фронтовую молодежь”.

Голубинцев собирал силы фронтовой молодежи в Усть-Хоперской станице Усть-Медведицкого округа (эта станица дала Дону атамана Алексея Каледина и героя германской войны Козьму Крючкова). Площадь обзора у него была, конечно, обширнее, нежели у клетского сотника Келина.

В считанные дни конца апреля восемнадцатого года восстание заполыхало на значительном пространстве правобережного Дона. Голубинцев сообщает: “Станицы по правому берегу Дона: Распопинская, Клетская, Перекопская, Кременская и 2-го Донского округа Ново-Григорьевская, получив мой приказ о мобилизации, сейчас же приступили к формированию конных и пеших сотен под руководством Начальников Обороны, из старших офицеров, находившихся на данный момент на местах. Мобилизация шла успешно, лишь не хватало винтовок и пулеметов, и я был завален просьбами от станиц о скорейшей присылке оружия. Советы почти всюду были уничтожены: вновь появились станичные и хуторские атаманы. От всех станиц за Дон были высланы разъезды для разведки и поднятия восстания”.