Новый Мир ( № 7 2007) - Новый Мир Новый Мир

Усть-Медведицкое восстание, с военной стороны, возглавил войсковой старшина (впоследствии генерал) А. В. Голубинцев. Его книга “Русская Вандея. Очерки Гражданской войны на Дону. 1917 — 1920 гг.”6 отмечает не классовые, а именно национально-религиозные черты казачьей войны: “В толще своей население было глубоко консервативным, и „красная лихорадка” только слегка задела фронтовую молодежь”.

Голубинцев собирал силы фронтовой молодежи в Усть-Хоперской станице Усть-Медведицкого округа (эта станица дала Дону атамана Алексея Каледина и героя германской войны Козьму Крючкова). Площадь обзора у него была, конечно, обширнее, нежели у клетского сотника Келина.

В считанные дни конца апреля восемнадцатого года восстание заполыхало на значительном пространстве правобережного Дона. Голубинцев сообщает: “Станицы по правому берегу Дона: Распопинская, Клетская, Перекопская, Кременская и 2-го Донского округа Ново-Григорьевская, получив мой приказ о мобилизации, сейчас же приступили к формированию конных и пеших сотен под руководством Начальников Обороны, из старших офицеров, находившихся на данный момент на местах. Мобилизация шла успешно, лишь не хватало винтовок и пулеметов, и я был завален просьбами от станиц о скорейшей присылке оружия. Советы почти всюду были уничтожены: вновь появились станичные и хуторские атаманы. От всех станиц за Дон были высланы разъезды для разведки и поднятия восстания”.

Скоро был созван чрезвычайный съезд вольных хуторов и станиц Усть-Медведицкого округа; силами казаков-землеробов, при участии пребывавших в хуторах и станицах офицеров, создана освободительная армия. Образованная из этой армии Усть-Медведицкая бригада прошла до конца свой крестный путь в составе регулярной Донской армии.

События весны восемнадцатого года в Усть-Медведицком округе шли параллельно с происходившим в донских низовьях — там красных начали гнать чуть раньше, а в конце апреля уже собрался Круг спасения Дона; с другой стороны, усть-медведицкая весна повторяет случившееся несколькими месяцами раньше в Новочеркасске, только в меньших масштабах: апатия, охватившая казаков-фронтовиков, смелые инициаторы борьбы — казачьи офицеры Голубинцев, Алексеев, Долгов да примкнувшие к ним шестнадцати-семнадцатилетние гимназисты, реалисты, семинаристы.

В первые дни Усть-Медведица держалась на их юношеском энтузиазме.

Пробуждению национального и религиозного сознания местная молодежь многим обязана здешним литераторам Федору Крюкову и Роману Кумову.

Крюков добрался до Усть-Медведицкой из захваченной мироновцами Глазуновской станицы примерно в те же дни, когда там побывал чуть не пущенный в расход Николай Келин.

Глазуновская располагалась в левобережье, неподалеку от слободы Михайловки — ныне одноименный город в Волгоградской области со станцией Себряково, — то самое место, где Келин узнал о зверском убийстве офицеров.

Крюкову про все это было известно в деталях.

В конце 1917 — начале 1918 года он, живя в Глазуновской, сотрудничал с еще продолжавшими выходить газетами “Русские ведомости”, “Свобода России”, журналом “Русское богатство”, давал в печать точные, резкие репортажи и зарисовки о последствиях углубления революции в его “родном углу”.

“Утром 12 января [1918 года] слобода Михайловка была разбужена необычными, никогда ею не слыханными звуками — пушечным громом и пулеметной трескотней. Слобода как будто не была на положении войны ни с какой державой, жила сравнительно смирно, если не считать набега на винный склад, в борьбе большевистских войск с войсковым правительством была от головы до пят нейтральна — и вдруг гром пушек…

Был долгий томительный час тревожного изумления и боязливого ожидания. Потом расторопные люди с окраин сообщили, снесшись с наступающим отрядом: пришли красногвардейцы из Царицына с четырьмя казачьими пушками, обстреливают винный склад. Тревога для трудовой части населения сменилась радостным предвкушением: винный склад — дело добычное. И сразу все михайловские жулики, воры, шибаи, карманники бросились помогать царицынской армии — кто чем мог: соглядатайством, шпионажем, агитацией в гарнизоне. Гарнизон с полной готовностью сдал винтовки этим гражданам. <...> Слобода, винный склад и все прочие учреждения снова перешли в ведение советской власти.

Первые шаги новой власти в слободе были направлены в сторону организации потока, разграбления и, по силе возможности, истребления буржуев. Эта артельная, легкая, щедро вознаграждающая работа прошла в слободе с невиданным подъемом. Истребили ббольшую часть офицерского состава. Местные наши офицеры — по большей части из народных учителей, были люди самого демократического облика и по убеждениям, и по имущественному цензу — по большей части дети рядового казачества, мозолистые, малоимущие. И первым из них пал от рук трудового слободского крестьянства председатель местного „совета рабочих, солдатских, крестьянских и казачьих депутатов” хорунжий Лапин, социал-демократ по партийной принадлежности, плехановец. Человек все время, с февральского переворота, шел впереди толпы, усердно угадывал и взвешивал ее настроения, пользовался большой популярностью, получал каждения, кадил и сам и все-таки погиб бессмысленной, нелепой, ужасной смертью от хулиганской оравы.

— Я давний революционер, сидел в крепости… — начал было говорить он толпе.

— Брешет! Кадет!.. — раздался голос из толпы.

И словно это было величайшим преступлением в глазах вчера еще пресмыкавшегося перед каждым стражником трудового слободского люда, толпа заорала:

— Каде-ет! Юнкарь!

Какой-то подросток с винтовкой в руках прицелился, выстрелил в упор. Председатель „совета солдатских, казачьих, крестьянских и рабочих” депутатов, возникшего в нашем углу приблизительно за месяц перед этими событиями, опрокинулся навзничь, раскинув руки. Толпа раздела его до белья, ушла дальше продолжать веселую артельную работу.

Перестреляли несколько десятков офицеров за то, что „кадеты”. Трудно было хоть приблизительно уяснить, какое содержание влагала толпа в это фатальное наименование: кадет. Благозвучное словечко — контрреволюционер — слобожанину не под силу было выговорить. Да и равнодушен он был как к революции, так и к контрреволюции. Сказано: бей кадета! — он и усердствовал и стрелял в 12-летних мальчуганов-гимназистов, не сомневаясь, что это и есть самые доподлинные кадеты; стрелял в студентов, полагая, что это — тоже „кадеты” старшего возраста или „юнкаря”, убивал учителей, священников — тоже „ученые” люди, значит — бывшие „кадеты”. И было поразительно по невероятию, неожиданности и бессмысленности это истребительное усердие, убийство без злобы, с охотницким чувством, убийство людей, долгие годы живших рядом, росших и игравших на одной улице с убийцами, никого не обижавших, виновных лишь в том, что культурный уровень их — учителей, студентов, священников — был несколько выше уровня окружавшей их народной массы. Истребляли без колебаний, с завидным душевным равновесием, порой — с веселым гамом, остротами, гоготаньем…”7

Он как будто протоколировал.

Оказавшись в Усть-Медведице, Крюков сам сел на коня и принял участие в вылазках на левый берег реки; его контузило.

В эти самые дни весны 1918 года у него и родилось стихотворение в прозе “Край родной”8 (называемое еще “Родимый край”). “Вандейское” стихотворение Крюкова — предельно точный в своем предчувствии губительного обрыва национальной жизни, проникновенный текст — вышло из-под пера интеллигента-народника, писателя короленковской школы, однако традиционных народнических тем в нем не слыхать.

Родимый край… Как ласка матери, как нежный зов ее над колыбелью, теплом и радостью трепещет в сердце волшебный звук знакомых слов… Чуть тает тихий свет зари, звенит сверчок под лавкой в уголку, из серебра узор чеканит в окошке месяц молодой… Укропом пахнет с огорода… Родимый край…

...Кресты родных могил, а над левадой дым кизечный, и пятна белых куреней в зеленой раме рощ вербовых, гумно с буреющей соломой, и журавец, застывший в думе, волнуют сердце мне сильнее всех дивных стран за дальними морями, где красота природы и искусство создали мир очарованья...

Тебя люблю, родимый край… И тихих вод твоих осоку, и серебро песчаных кос, плач чибиса в куге зеленой, песнь хороводов на заре, а в праздник шум станичного майдана, и старый, милый Дон — не променяю ни на что… Родимый край…