Меланхолия - Михаил Савеличев

Кровать смиренна. Лишь скользкая простыня сопротивляется движениям рук, норовит собраться в комок, нахмуриться... Бедная, одинокая простыня. От нее нужно избавиться. Она слишком задириста, ей не достает тепла одного тела и она грезит о раскаленных ночных безумиях, кошмарах. Я предал, обманул ее ожидания и она мелко мстит. Но чем точнее движения, чем правильнее вещи подгоняются друг под друга, собираются, защелкиваются, тем больше мир перестает быть миром. Вещи обретают тайный смысл, текут и паразитируют, они не существуют больше сами по себе, нельзя допускать такой роскоши. Если канат сам по себе, объективность, холодный моток жестких и колючих волокон, то никому не перебраться через пропасть, заполненную круглыми, моргающими головами с раззявленными ртами. Если мир сам по себе, то все в нем лишь случайность, необязательное присутствие миллиона лишних вещей. И уж точно безумцы те, кто готов в нем существовать.

Каждая мелочь - страстный хищник, живое и коварное существо. Оно не прощает внимательного взгляда, напрягается и готово вцепиться в глаза. Здесь мудрость, имеющий смелость сочтет ее - вещи сами по себе не существуют, у них есть только смысл и смысл всецело враждебный, злопыхательский. Стоит вовлечься в сложную пляску заклятья и ты обречен на вечное ее повторение, на бесконечное падение в бездну любой безделушки, которая с голодной радостью впитает твои пальцы, сжимающие кружку, растворит, пропустит через крохотные фарфоровые поры на шабаш магических смыслов.

- Оказывайте сопротивление, - советует некстати фон Гебзаттель и приходится ему подать кружку, - оказывайте сопротивление, докажите свою реальность.

- Он не может быть реальным, - возражает марсианская ящерицы, удивительно крупного размера и редкой кирпичной окраски с возрастными проплешинами зелени. - Мы заключили договор. У нас контракт. Мы долбим решетки, а он выживает. Ха-ха-ха! Такого и в бейсболе нет.

- Реально то, что оказывает сопротивление, - вещает фон Гебзаттель.

- Спорное утверждение, - замечает ящерица и запускает длинный раздвоенный язык в кофейник. - У-у-у, а-а-а... Замечательно, придется повисеть на потолке, но вы продолжайте.

- Сопротивление это то, что мешает нашим движениям, препятствует осуществлению наших целей и желаний..., - начинает и спотыкается фон Гебзаттель, потому что свисающая с потолка ящерица начинает сдуваться и надуваться, как будто кто-то накачивает и выкачивает из нее воздух с глухим рокотом - бу-бу-бу.

- Это я так смеюсь, - поясняет марсианин. - Ну что за солипсизм! Ну что за наивность! Я вот, например, никому не мешаю. Я даже не знаю, что такое "цель" и "желания"! Значит я не существую? Какая глупость, какая глупость! Чему вы учите подопытного? Так и до психушки недалеко...

- Достижение цели, - фон Гебзаттель строго смотрит на марсианина и повышает голос, - достижение цели путем преодоления сопротивления... хм, да, именно путем преодоления сопротивления или... или неспособность его преодолеть и означают опыт переживания действительности; соответственно, любое переживание действительности укоренено в жизненной практике...

- Ну вы горазды, коллега, - ящерица изумленно крутит головой. - Такое повторять с умным видом? Практика, переживание... Да из-за чего здесь переживать? Из-за моей реальности? Извините, но Марсианское Сообщество Разумных Ящериц громко протестует! Объект нашего эксперимента полностью нас устраивал и устраивает, и не нужно сюда влезать с вашей практикой. Вы еще психоанализ вспомните! Эдипов комплекс. Только учтите, что мы - яйцекладущие.

Фон Гебзаттель выведен из себя. Он холодно допивает кофе и швыряет пустую кружку в ящерицу.

- Но сама реальность на практике есть для нас всегда истолкование значения вещей, событий и ситуаций. Понять реальность - это понять значение.

- Прекрасно! - кричит марсианин, перехватывая кружку и вылизывая ее языком. - Я хочу понять свое значение! Я хочу понять свою реальность! Продегустируйте меня! Что если я съедобен? Я реальность без всякого значения. Я дан вам в ощущениях, так ощущайте меня, ощущайте!

Становится шумно и неуютно, я прохожу мимо большой клетки, где сидит лохматый пес перед пустой миской, толкаю дверь и выхожу на задний двор, где не слышно шума моря, где вокруг за обвисшим забором стоят такие же дома, а небо скрывается за густым переплетением проводов и веток. Оно засвечено до черноты - плохо отмокшая поверхность древней фотобумаги сочиться чем-то кисло-желтым, едким и пахучим, и я благоразумно остаюсь на веранде. В массивной треугольной ванне с кипящей водой покоится Тони (как есть в рубашке, которую пузырьки то поднимают вверх, то прилипают к коже), предусмотрительно при этом выставив крылья наружу, так что по оперению правого стекает небесная бурда, оставляя неряшливые потоки.

Тони читает. Громадная книга слегка кренится, угрожая упасть в воду, но дева продолжает удерживать ее двумя пальчиками. Другая рука в воде поглаживает ногу.

Я ежусь. Что-то не так. Что-то всегда не так. Можно сколько угодно убеждать себя, что небо все-таки синее, что вода, в которой лежит Тони, - не кипяток, что марсианских ящериц делают в Голливуде, и что какие-то прощелыги установили в комнате аппарат, просвечивающий голову и мысли нейтринными пучками, но за всем этим нагромождением в общем-то второстепенных деталей таится, скрывается, зреет нечто настолько постоянное, основное, неизменное, что уговариваешь себя смириться, принимать все как есть...

- Это и называется трусость, - вскользь замечает Тони, не отрываясь от книги.

Присаживаюсь на край ванны и рассматриваю ее застывшее лицо, натянувшее маску презрительности. Смотрю в воду и наблюдаю как тяжелая белая ткань все плотнее облегает тело, прорисовывая невидимой кистью груди, живот, темный островок и бедра. Тони морщится от моих мыслей. Она терпеть не может слюнявой сентиментальности, всех этих грудей и островков. С покойной госпожой Р. у нее много сходства.

- И не вздумай спрашивать, - предупреждает дева. - Тебе же хуже.

- Куда уж хуже, - жалуюсь. - Куда уж хуже.

- Ты утверждаешь, что тебе одиноко? - левая бровь вздымается. - Из тебя все-таки сделали аппарат по перегону мировых скорбей в черную желчь?

- При чем тут это?

- А ты не догадался?

- О чем?

Тони все-таки роняет книгу, она падает в воду и как-то странно вся сразу же идет под воду, словно сделана не из бумаги, а из металла.

- Бедный, мой бедный, - говорит дева, но по выражению ее лица понятно, что никакой я не бедный, а очередная отпадшая душа, обитатель Лимба, или еще чего похуже. - Иди ко мне скорее...

Она стягивает меня в воду и впивается в рот даже не поцелуем. Это какое-то жадно-ищущее движение, неприятное скольжение между зубов чего-то крепкого, обвивающего мой язык и втягивающего его между чужих зубов. Впиваются острые иглы и я начинаю инстинктивно отталкиваться, но меня крепко держат, обволакивают, зажимают глаза... Я откашливаюсь и отплевываюсь кровавой слюной. Все лицо ледяной Тони усеяно мелкими красными точками. Она зачерпывает воду и смывает их.