Меланхолия - Михаил Савеличев

- Но это существенность! Существенность! Существенность! - стучу в прозрачное стекло зеркала и тотчас отдергиваю руки. Чувства осязания крайне неприятны, словно все в ванной покрыто отравленной слизью, от единственного прикосновения к которой огонь проникает в поры, впрыскивается туда под давлением узкими, гибкими кинжалами, пронизывающими руки до самых плеч. Стальной кран корчится в усмешке, а раковина раскрывает шире решетчатую пасть, выдыхая гнилостный запах улученных и разлагающихся там душ. Зеркало больше не вещает, оно напухает резиновой мембраной, дымится, сквозь каверны вырываются желтые струи кислотного дыма, оставляющие на стенах черные потеки. Я пытаюсь закрыться от торжествующего наступления вещей, но ладони внезапно прилипают к фарфору и наваждение уходит, проясняется ровно настолько, чтобы услышать:

- Реальность? Это вы-то толкуете о реальности?! Разве вы еще не догадались, что мы, все мы нуждаемся в чем-то большем, нежели это логическое представление, молчаливое согласие о реальности?! Мы нуждаемся в переживании ее, в живом присутствии чего-то, что ведет свое происхождение от вашей реальности! Разве эти серые будни сравнить с созданием новых миров? Уж лучше воображаемые монеты, чем реальная жизнь в нищете...

Что-то исчезло во мне. Сдвинулось, оттолкнулось. Вот, одно дыхание и мир запотевает - влага осаждается на отторгнутой, залакированной и мумифицированной действительности. Чувства теперь просто лгут, но переживаний, о которых толковал портрет, нет. Исчезли, утонули в нарастающем беспокойстве, в неодолимой и какой-то мелочной потребности двигаться, словно тысячи корявых рук протянулись к тебе из тьмы, шуршат, удлиняются, приближаются, и что самое страшное в нарастающей щекотке - то, что их нет.

Вода стекает из противно обвисшего рта, глаза съехали вниз и все лицо вызывает гадостливое отвращение. Как можно так опуститься? Как можно опуститься туда, откуда вырвался, убежал, победил?! Где она - моя привычная обратная стороны луны?

- Это вопрос, - подтверждает мои сомнения фон Гебзаттель. - Я бы осмелился сказать - это вопрос вопросов, еще не получивший своего ответа. А именно: почему на начальных стадиях процесса деменция принимает форму космического, религиозного или метафизического откровения?

- У меня нет откровений, - бессильно бурчу я голосом Парвулеско. Он мастер бурчать, но у меня выходит слишком жалко. Неубедительно.

Наверное поэтому фон Гебзаттель продолжает со слегка недовольным выражением лица (он не любит, когда его прерывают, пытаясь отвечать на вопросы риторические):

- Данный факт в высшей степени удивителен: это тончайшее и глубочайшее понимание, эта словно выходящая за пределы возможного, потрясающая игра на фортепиано, эта исключительная творческая продуктивность в сочетании с блистательным мастерством...

- Я не играю на фортепиано, - упрямо повторял я, - я не имею творческой продуктивности. У меня вообще нет продуктивности. Это навет. А они все - уроды. Уроды!

- ...это своеобычное переживание конца мира и сотворения новых миров, эти духовные откровения и эта суровая повседневная борьба в переходные периоды между здоровьем и коллапсом. Только в создании новых миров они видят хоть и опасный, но единственный путь собственного спасения. Вот послушайте:

Но Бог, щадя и меру точно зная,

На миг один жилья людского прикасаясь,

Хранит нас...

Но слишком трудно этот дар вместить,

Ведь если бы Дарящий не скупился,

Давно благословенный Им очаг

Наш кров и стены в пепел обратил.

- Все это хорошо, дорогой мой фон, - как можно проникновенно говорю я, стараясь не обращать внимание на бунтующее тело, на расплывающееся лицо, как будто фитилек на темени наконец-то дождался поджога, весело и чадливо вспыхнул, оплавляя стеарин разума, - Это просто замечательно, мой фон, но все это ваша выдумка... Ваша дерьмовая интуиция, мерило истинности болезненного воображения. Еще поспорим, кто более нормален! Еще померимся интеллектом!

Впадинка вокруг фитиля переполняется и горячие стеариновые реки стекают по лбу и щекам, сдвигают глаза и нос, и если без них еще как-то можно кричать, то рот слишком важен для меня. Я просовываю пальцы сквозь наплывы тягучей кожи и остатков волос, мычу, вою, неумело и наспех выправляя губы и язык, впопыхах сбивая со своих мест зубы, которые больно впиваются в горло.

Строго придерживаюсь ритуала. Где еще искать укрытие от грядущей катастрофы? Только так. И только там, где все контролируемо, выхолощено, вылущено из смысла, из боли, из свободы. Церемония умывания, церемония застилания постели, кофейная церемония. Отовсюду угрожает зараза, разложение, смерть и кто первый кинет камень в канатоходца за то, что он убог в своих движениях, ограничен веревкой под ступнями и еще вынужден тащить на себе тяжелую длинную палку? И дело тут не в вере или неверии, не в бредовой осуществленности псевдомагического "антимира", а в том, что от него нельзя убежать, нельзя спрятаться в глубокую нору, потому что ты уже сидишь в норе, отгородившись от света.

У тебя в боку прорастает ключик - хитрая пружинка наматывает крепкие нити, стягивает фантош в кричащий комок, а затем медленно выпускает из своих стальных зубов. Впрочем, выпускает ли? Пережевывает, обсасывает, словно пережаренный орех.

Ванна занавешана несколькими слоями зановесок, которые нужно расположить так, чтобы семь складок приходилось на каждую сторону, причем не заглаживать их, а пускать с обманчивой простотой, удостоверившись, что глупые рыбки попадают во впадины, а не торчат на выпуклостях выпотрошенными камбалами. Труднее считать движения зубной щеткой и отслеживать время по хронометру. Сто движений на каждую сторону под убийственное щелканье проклятой стрелки. Иногда не получается. Сегодня не получилось, сбой, малая катастрофа, от которой в животе разливается холодное болото противной жижи, руки начинает трясти и еле успеваешь сделать шаг к хищно ухмыляющемуся унитазу. Или это глаз? Потусторонний фарфоровый глаз с громадной голубой сетчаткой и уходящим в бездну зрачком? Грозящее наказание отбрасывает к раковине и там все устанавливается. Что-то милосердно удерживает канат, не давая ему сильно раскачиваться... Раз, два, три, ... девяносто восемь, девяносто девять, сто. Мир спасен!

Кровать смиренна. Лишь скользкая простыня сопротивляется движениям рук, норовит собраться в комок, нахмуриться... Бедная, одинокая простыня. От нее нужно избавиться. Она слишком задириста, ей не достает тепла одного тела и она грезит о раскаленных ночных безумиях, кошмарах. Я предал, обманул ее ожидания и она мелко мстит. Но чем точнее движения, чем правильнее вещи подгоняются друг под друга, собираются, защелкиваются, тем больше мир перестает быть миром. Вещи обретают тайный смысл, текут и паразитируют, они не существуют больше сами по себе, нельзя допускать такой роскоши. Если канат сам по себе, объективность, холодный моток жестких и колючих волокон, то никому не перебраться через пропасть, заполненную круглыми, моргающими головами с раззявленными ртами. Если мир сам по себе, то все в нем лишь случайность, необязательное присутствие миллиона лишних вещей. И уж точно безумцы те, кто готов в нем существовать.