Меланхолия - Михаил Савеличев

- Хм, хм... странно, странно... м-м-м... Какие же они все одинаковые... неразличимые... лошади... э-э-э, они и есть лошади... Но при данных обстоятельствах... Посмотреть бы ее шею..., - старик разогнулся и с некоторым сомнением посмотрел на маленького паршивца, но потом все-таки решился и поманил его пальцем. - Можно, коллега, вас на минуту.

Коллега слегка раздулся от гордости, сполз со столика и подошел к старику.

- Меня грызет странное сомнение, - объявил старик. - Вещи слишком одинаковы, чтобы различать их в таком вот препарированном виде, но мне кажется...

- Что кажется?

- Мне кажется, что это не тот труп. Не то тело.

Мальчишка с сомнением посмотрел на поддон.

- Тело как тело. Женское. Голова разворочена. Какие могут быть сомнения?

- А цвет волос? Какой у нее был цвет волос?

- Темный. Кажется темный... Нет, точно, она была брюнеткой.

- А у трупа? Балда, у трупа какие волосы?

"Балда" паршивцу не понравился, он выпятил нижнюю губу и демонстративно отвернулся в сторону. Слегка обиделся. На несколько мгновений. Старик потряс его за плечо:

- Ну так какого цвета волосы у неопознанного пока тела, коллега?

Паршивец мельком глянул на "язык":

- Светлого. Ну и что?

- И ты не видишь разницы? - обомлел старик. - Для тебя нет разницы между черным и белым? Между женщиной с черными волосами и женщиной с белыми волосами?

Неожиданно паршивец разъярился. Не обиделся привычно, не надул губки, не отвернулся, не заплакал, а заорал - надсадно, с хрипом, писком, клекотанием запыленной и исцарапанной виниловой пластинки, размахивая руками, словно порываясь схватить старика за грудки, хорошенько его потрясти, но в последний момент останавливаемый страхом за возможные последствия:

- Ну и что, что белые?! Ну и что, что черные?! Это труп?! Труп!!! Затылок у него разбит?! Разбит!!! Или здесь так принято?!! Стрелять по затылкам?!! Здесь что?!! Где-то написано "Хранилище женщин с развороченными головами"?!! Нет? Не написано? А знаешь почему здесь ТАК не написано?!! Потому что это, черт возьми, НЕ хранилище женщин с развороченными головами!!! И если рядом с нами кому-то прострелили затылок, то значит труп с простреленным затылком и есть та самая... то самое..., - паршивец сбился, подыскивая нужное слово, и его ярость пошла на убыль, - та самая и есть, короче говоря. А волосы можно было и покрасить.

- Покрасить? - переспросил изумленный старик. - Трупу?

- Да, покрасить. Или ты предпочитаешь сказать, что подлинное тело решили скрыть и вместо этого пристрелили кого-то еще, перепутав цвет волос?

- Выходит так, - несколько виновато признался старик. Очевидно, что его гипотеза, пока она еще зрела в голове, обладала рядом достоинств, но высказанная теперь устами маленького паршивца утратила флер таинственности и превратилась в нечто сумасшедшее и беспомощное. Был у мальчишки такой дар - обычные слова и предложения как-то обтирались у него в горле, лохматились, засаливались и неряшливо закручивались, обесценивая заключенный в них смысл.

- Я должен с ней согласиться? - поинтересовался паршивец. Очевидно, что поле боя осталось опять за ним и требовалось совсем немного усилий, дабы закрепиться на господствующих высотах.

- Нет, - вздохнул старик.

- Так это она? - терпеливо переспросил Парвулеско. - Странный вопрос, но формальности требуют. Для протокола.

Я замерз. Внезапно и полностью. Подлый холод все таки просочился, проник сквозь одежду, накопился там плотным ледяным одеялом и в одно мгновение обхватил, присосался, прилип скользкими и гадко мягкими щупальцами к коже, слегка напрягся и поволок вниз, в адские норы вечного льда. Не хотелось ни двигаться, ни просто шевелиться, так как невинные разряды мышечного тепла вызывали яростное сопротивление торжествующего создания. Твердые крючья проникали под кожу и расползались мириадами крохотных мурашек.

Шериф и патологоанатом замерли в нелепых позах финальной сцены какого-то спектакля - распятыми, обвислыми куклами со скошенными глазами и скорченными ртами, пережевывающими дурную бесконечность вымученного и, наконец-то, прерванного диалога. Но это мало что меняло. Тело оставалось телом, еще одной бутафорией, чрезмерным смыслом изменившегося мира, отвратительной обнаженностью женского ландшафта, холодеющей притягательностью, за которой зрела, наполнялась и готова была прорваться в потусторонний мир самая безжалостная стерва - Ее Величество Меланхолия.

Словно что-то поняв, шериф похлопал меня по плечу.

- Это пройдет, - сообщил он. - Такое всегда должно проходить. Поверьте моему опыту. Даже Анри это подтвердит, а уж он знает начинку каждого из нас...

Я упрямо покачал головой.

- Мы всегда склонны переоценивать любовь и недооценивать долг, - мягко продолжил Парвулеско. - Ведь долг так холоден и безразличен. Его так легко препарировать, разбирать на понятные куски, принимая их за причину, не так ли?

- Не так.

- Вот уже лучше. Важно сказать первое, пусть самое глупое и бессмысленное слово... Тот, кто молчит в этом месте, тот обречен. Статистика, мать ее...

- Так что вы говорили...

- О долге? - охотно подхватил Парвулеско. - О, это мой самый любимый конек. Я люблю говорить о долге. Можно сказать, что кроме него у человека больше ничего и нет... Глупые мечтания иногда заставляют задавать себе вопрос... Хотя нет, не вопрос. Без такой излишней драматичности. Просто начинаешь понимать, что большую часть своей жизни ты живешь именно по долгу, а не по любви. Ужасно, да? И долг неприятен именно своей понятностью, аналитичностью. Что можно извлечь из любви? Кто осмелится сказать, что он знает причину любви? Я не имею в виду любви с большой буквы, но и самое обычное, самое убогое желание... Как съесть мороженое, например. Вот, Анри, ты любишь мороженое?

Анри покачал головой и скривился.

- Я вообще не люблю мороженые продукты. И, кстати, я точно знаю - почему, Жан.

- Не знаешь, - объявил Парвулеско. - Точно не знаешь. Тебе кажется, что только из-за твоей работы. Ведь здесь столько холодных тел?

- Ну... ну допустим.

- Но ведь работу ты свою делаешь? Не по обязанности, а потому что она тебе нравится. Если продолжать причинно-следственную связь, то и полуфабрикаты окажутся ни при чем. Здесь нет логики, Анри. У любви нет логики. У нее нет приводных механизмов. Она - одноразовый прибор. Стоит ей сломаться и уже не восстановишь. И зачем тогда жить? Вот только когда мы и начинаем жить. Только тогда, когда жить и действовать уже нет никакой возможности, когда за этим нет больше любви, желания, радости, лишь мрачная необходимость выполнить свой долг до конца.

- А ты философ, - усмехнулся Анри. - Тебе начинаешь верить.

Парвулеско пожал плечами и отхлебнул из кружки. Поморщился: