Голоса - Борис Сергеевич Гречин

нацией? Евреи не восстановили Храм! Только не думайте, что я приветствую человеческие жертвы! — заторопился он, видя мои слегка округлившиеся глаза. — Евреи достаточно умы, чтобы понять, что в современности жертва может быть символической. Но Храма-то нет, и куда же Он придёт?»

«Дорогой мой Борис…» — начал я.

«Лучше — Василий», — исправил меня мой студент.

«Пусть будет по-вашему… Дорогой мой Василий Витальевич, а я-то чем могу помочь несчастной еврейской нации?»

«Да при чём здесь еврейская нация! Каждому значимому историческому событию предшествует или может предшествовать его ритуальная модель, которая как бы прочерчивает ему путь. Вот хоть с этими закланиями пасхальных агнцев, о чём мы сегодня говорили…»

«Надеюсь, вы не предлагаете никого «закласть»?» — отозвался я шутливо, но чувствуя себя слегка неуютно.

«Избави Боже! Я, наоборот, предлагаю вам всё исправить! Когда в работе нашей группы дело дойдёт до второго марта семнадцатого, я предлагаю вам, чем бы вас ни искушали, любой ценой…»

«… Не подписывать отречения?» — догадался я.

«Именно!»

«И этим способствовать… реституции монархии в России?» — продолжал я спрашивать.

«В точку!»

Я, уставившись на него, выдохнул через нос, держа рот полуоткрытым — примерно так, как выдыхают американские актрисы, желая показать крайнюю степень изумления вместе с желанием то ли поднять собеседника на смех, то ли рассмеяться. Видит Бог, само так получилось. Заметил:

«Какая восхитительно безумная мысль! Просто-таки эталон безумия».

«Ваше императорское величество! — ответил мне Герш с предельной серьёзностью. — Я понимаю, мысль — глубоко и фундаментально безумная. И стихи тоже написали не вы. Хотя кто знает… Но именно безумные мысли иногда движут миром. Или не движут — я не строю особых надежд… Но, может быть, надо попробовать? Мы ничего не теряем, если нет, но, если да, как многое приобретём! А если вы спросите, что мною движет, заставляя предлагать все эти прожекты, то я отвечу: простой человеческий стыд».

«Стыд?» — уточнил я.

«Да, стыд! За моё участие в событиях… второго марта».

«Я был сильно и неприятно поражён вашим тогдашним приездом, Шульгин, — вдруг суховато сказал я. — Уж если вы перешли на их сторону…»

Зачем я это говорил — сам не знаю. Паренёк невероятно старался, вживаясь в образ, было бы жестокостью ему не подыграть. То есть это я сам себе именно так растолковывал свои мотивы, а уж какими они были на самом деле — Бог весть!

Борис опустил глаза, и я в его лице увидел, что он глубоко переживает, что ему действительно стыдно до спазма в горле. Растроганный, я пробормотал:

«Ну полно, полно! Кто старое помянет… Только, пожалуйста, не целуйте мне рук, как это только что сделала тётя Элла, — добавил я, видя, что «Шульгин» как будто обозначил жестом такое намерение. — Не буду вам ничего обещать, Василь-Виталич, но не говорю «нет». А вы не позабудьте напомнить… если, конечно, за это время вам не придёт в голову другая безумная идея!»

[30]

— Я вас, милый мой, уже утомил? Не бойтесь: мы скоро закончим на сегодня, — ободрил меня рассказчик, перехватив мой взгляд, брошенный на часы. И продолжил: — Вернувшись домой в тот четверг, я проверил социальные сети. Участники лаборатории в беседе активно обсуждали новые площадки нашей работы. Перемещаться обратно в вуз никому не хотелось. Да и какой резон, если в любой момент в аудиторию может войти заведующий кафедрой или сам господин проректор и хмуро поинтересоваться: ну, и что у нашей «антигосударственной секты» сегодня в повестке дня? Предложения выдвигались самые разные, от фантастичных вроде съёма помещения до вполне разумных. Я не стал присоединяться к этому импровизированному «мозговому штурму», просто потому, что не знал, в каком состоянии находится наша лаборатория, упразднена она официально или нет. О своём беспокойстве я на всякий случай написал старосте группы личным сообщением. Та ничего мне не ответила. Я же, наскоро перекусив, решил выполнить долг вежливости и подготовил ответ на электронное письмо Марты, до которого в среду у меня не дошли руки. Перешлю вам при случае оба письма, если они вам интересны… Не волнуйтесь, — успокоил меня Могилёв, отвечая на мой осторожный вопрос, — вы не поставите своих читателей в положение «Шуры-из-месткома» в бессмертной комедии Рязанова! На публикацию всех писем я получил разрешение от их авторов — кроме, разумеется, тех, авторы которых давно не с нами.

Справившись с этим, я отправил короткое сообщение своей аспирантке: мол, работа группы на сегодня закончилась. Ещё раньше, утром четверга я её приглашал к нам присоединиться: четверг ведь был у меня «методическим днём», значит, и у неё, заменяющей меня, не могли в этот день стоять занятия. Настя тогда вежливо отказалась, сославшись на то, что ей нужно утрясти кое-какие личные дела. Что ж, вольному воля… Но это сообщение, я надеялся, хотя бы зацепит её любопытство: почему мы закончили прежде обычного времени?

Я не прогадал: Настя мне перезвонила и попросила рассказать о работе группы. Что ж, мой рассказ не отличался длиной: эссе Герша, разговор Елисаветы Фёдоровны с убийцей мужа — и выкуривание «гнезда сектантов» из светлого храма науки.

Последнее её поразило так, что даже дыхание у неё изменилось, это было слышно и по телефону. Настя задала несколько беспомощных вопросов, на которые я не знал ответа.

«Хоче… те, я к… вам приеду сейчас домой? — вдруг сказалось у неё. — И мы вместе подумаем, что делать дальше?»

«Я был бы рад тебя видеть! — ответил я искренне. — Но боюсь только одного: что ты произведёшь слишком хорошее впечатление на моих немолодых родителей, и они сразу начнут про нас с тобой строить матримониальные планы».

«Тогда не нужно, — решила Настя. — Я помню, помню, вы хотите уже съехать, но вам не хватает денег на камин! Слушайте, Андрей Михалыч: мне ведь не нужна ваша зарплата за апрель! Я прекрасно поволонтёрствую, мне только на пользу!»

Мы шутливо поторговались, передавая друг другу мою ещё не полученную зарплату, пока я не положил этому конец и не объявил ей, что, само собой, отдам ей все эти деньги до последней копейки, что иное было бы просто непорядочным. Спешу напомнить вам ту банальную истину, что в девяносто первом году мы — мы все как народ — успешно растатарили Советский Союз, включая то хорошее, что всё же было в коммунистическом проекте, и начали строить новое буржуазное государство. Цель как цель, не особенно духоподъёмная, конечно. Но даже в достижении этой не Бог весть какой цели, которую мы всё же перед собой поставили, нельзя обойтись без простейшей