Голоса - Борис Сергеевич Гречин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Никто на этом месте, включая даже Альфреда, не поспешил её исправить и указать, что мужа-то убили, конечно, не у самой Лизы Арефьевой. Марта между тем повернулась к Гершу.
«Прекрасное эссе, Борис! Прекрасное! Даже удивительно, что…» — и, не договорив, посмотрела на него долгим выразительным взглядом. В ней после того, как она перекрасила волосы, появилось нечто новое, некая загадочная женственность, даже, знаете, с оттенком une femme fatale.[38] Chrétienne, mais fatale,[39] или, может быть, fatale, mais chrétienne.[40] Не знаю, впрочем, насколько грамотен мой французский…
«… Даже удивительно, что его написал еврей? — с юмором подхватил Герш, которому, похоже, было неуютно от этой чрезмерной серьёзности, и поэтому он спешил свести всё к шутке. Послышались смешки, я тоже не мог не улыбнуться. — Извини, пожалуйста, — добавил Борис. — Мы тебя совсем смутили».
«Знаете, дамы и господа, — заговорил Штейнбреннер, — можете бранить меня сколько влезет, но мне это всё не нравится!» Я ожидал, что он заговорит: он с самого ухода Лизы раздувался словно сердитая лягушка. «Я не про само эссе! — продолжал немец. — О его достоинствах, академизме и выводах можно спорить, но я себя крайне неуютно чувствую в этой атмосфере натянутой, суггестированной истеричности! Я не понимаю, кто мы: исследователи или какие-то сектанты, дервиши, сами себя доводящие до иррационального экстаза?»
Лиза, кстати, на этом месте вернулась и, тихо сев на своё место, поглядывала на участников диалога ещё блестящими глазами. Боясь, чтобы она снова не убежала, я поспешил вмешаться:
«Альфред, дорогой мой, понимаю, что вы временами чувствуете себя неуютно, и от небольшой части даже солидарен, но предлагаю вам просто перетерпеть! Видите ли, Елисавета Фёдоровна — единственный религиозный персонаж в нашем списке, и я рад, что Лиза выбрала именно её! Мы стремимся к наиболее полному охвату всех слоёв русского общества перед той страшной национальной катастрофой вековой давности, и прекрасно, что у нас есть хоть один представитель духовенства, а иначе мы бы вовсе остались без него!»
«Настоятельница Марфо-Мариинской обители не была монахиней в точном значении слова, на что нам совершенно справедливо сегодня указали, — парировал Альфред. — Поэтому её нельзя считать представителем духовенства pari passu[41]. А если вы используете слово «духовенство» в широком смысле, почему мы не взяли «святого старца», духовника её сестры?»
«И слава Богу, что не взяли! — воскликнул я, с трудом сдерживая смех. — И слава Богу, Альфред, иначе вместо чувствительности Лизы Арефьевой, такой по-человечески понятной и симпатичной, мы, возможно, наблюдали бы в этой аудитории первобытную магию, остервенелое изуверство, цыганский кутёж и хлыстовские радения! Вы этого хотели?»
Штейнбреннер пытался что-то возражать о том, что Распутин хлыстом совсем не был, что, по крайней мере, мнения об этом разнятся, но стушевался на фоне новых смешков. Даже Иван коротко рассмеялся, чего обычно не делал, и заметил:
«Браво, ваше величество! Да, выгоняя сентиментальность из одних дверей, можно легко пропустить, как в другие входит изуверство. Я, правда, понимаю упрёк Альфреда в нашем «сектантстве» и, более того, признаю, что почти никакое сущностное погружение в тему религии не может обойтись без известной доли фанатизма. Возможно, именно поэтому Достоевский поспешил проповеди помянутого сегодня старца Зосимы, производящие ровно такое же впечатление…»
«Ничего подобного!» — тихо возразила Марта.
«… Ровно такое же, — продолжал Иван, — поставить куда-то ближе к началу романа, чтобы, так сказать, выдать весь объём несколько розового пафоса в одном месте и потом сгладить выступы этого пафоса шероховатостями жизни. О чём, если я не ошибаюсь, пишет Роуэн Уильямс в своей книге о Достоевском. Кто-нибудь, кстати, её читал?»
«Я читал, — откликнулся Алёша. — Книга толковая, неглупая, даже местами вдохновенная. Но, читая, изумляешься тому, как её автор десять лет нёс на себе служение главы одной из христианских церквей, и начинаешь понимать, просто своими глазами видишь, насколько западное христианство перезрело и даже по-старчески обессилело».
«Ребятки, — проговорила Ада, хмурясь, — забавно, конечно, наблюдать за вашим интеллектуальным бадминтоном, чувствуешь себя даже польщённой тем, что сидишь в окружении таких умников, но что же мы дальше будем делать? Обсуждать поставленные вопросы — Борис, спасибо за текст! — вы не хотите, а из такого говорения сборника не сделаешь».
«Из бесцельного говорения его действительно не сделаешь, — согласился Борис. — Поэтому предлагаю к обсуждению вопрос, который я пробовал включить в эссе, но Алёша его вычеркнул. Простите, что с «бесцеремонностью моей нации» продолжаю на нём настаивать. Было ли убийство великого князя Сергея Александровича ритуальным? Я не имею в виду всякие заговорщицкие глупости или тем более еврейский след! — замахал он руками. — Но, например, Дмитрий Гришин в своей статье под названием, кажется, «Сергей и Елизавета» проводит выразительную параллель между убийством царевича Димитрия, ставшим как бы прелюдией, бикфордовым шнуром первой русской смуты, и гибелью мужа нашей героини, тоже ведь великого князя, то есть в некотором смысле слова «царевича». Вторая смута, как мы все знаем, своей кровавостью далеко превзошла первую. Знаю, что всё это звучит очень невнятно, но мне видится, что и нож угличского убийцы, и каляевский выстрел стали как бы последним ударом больной нации в свою собственную голову, ударом, после которого некие адские псы, уже ничем не удерживаемые, срываются со своей цепи. Разве вы не чувствуете того же самого?»
«Аргумент ad sensationem[42], - нахмурился Штейнбреннер. — Самый негодный из возможных».
«Ахеронт, — пробормотал Иван. — «Ахеронтом», адской рекой, эту народную стихию называл и сидящий здесь Пал-Николаич, и, в общем-то, они все. Да, конечно, чувствуем».
«Нам нужен эксперимент, — тихо проговорила Лиза, глядя прямо перед собой. — Я этого боялась. Но одновременно почти что ждала. Кто будет Каляевым?»
«Я готов, — сдавленно ответил Алёша. — В конце концов, это я отказался от первой роли и взамен пообещал играть кого угодно. Хотя, само собой, без всякого удовольствия…»
«Каляевым буду я, если только мне дадут двадцать минут для подготовки, — отрезал ему Сухарев. — Хотя бы потому, что я тоже Иван. Это даже не обсуждается». Он коротко осклабился, показав нам зубы, что при известной фантазии можно было увидеть как улыбку.
[22]
СТЕНОГРАММА
сценического эксперимента № 5
«Беседа вел. кн. Елисаветы Фёдоровны и Ивана Каляева»
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Вел. кн. Елисавета Фёдоровна (исп. Елизавета Арефьева)
Иван Каляев, эсер-террорист (исп. Иван Сухарев)
Алексей Лопухин, директор Департамента полиции (исп. Алексей Орешкин)
Нижний чин (исп. Эдуард Гагарин)
ЛОПУХИН (перед дверью камеры). Ваше сиятельство, это здесь. Вы… хорошо подумали?
Великая княгиня безмолвно кивает.
