Небеса - Анна Матвеева

— Правда ли, что отец игумен применяет физическую силу?

Малый молчал, на лице у него застыла старательная улыбка, а в глазах лихорадочно гулял страх: Вере хорошо был виден профиль бедняги.

— Отец настоятель бьет ли вас? — Архиепископ упростил вопрос, и малый благодарно закивал:

— Бьет! Но нам это нравится, это правильно!

Верины развеселые соседи громко зашептали: «Ведь он никакой не мучитель, а просто наш добрый учитель», — и журналистка с трудом удержалась от смеха.

Москвичи переглянулись, а отец Никодим продолжал:

— У меня есть с собой заявление прихожанки Успенского монастыря. Исповедовалась она, правда, другому священнику, но тот близок отцу игумену и наверняка не скрывает стиля общения с прихожанами. Можете сами судить. Женщина довольно долго вела церковную жизнь, потом временно прекратила ходить в храм — тяжело хворала, лежала по больницам. Наконец собралась пойти к причастию, попросила того самого отца об исповеди. А он ее первым делом спросил, не вступала ли она в половую связь с животными в течение последних лет. Есть и другие заявления, есть жалобы — почему мне и кажется, что отцу Гурию следовало бы за внутренними монастырскими делами приглядывать, а не выискивать грехи за епископом.

— Отец Никодим, — сказал владыка Тихон, — вы руководите личной канцелярией владыки, так не будет ли вам сложно припомнить обстоятельства, столь подробно освещенные в рапортах? Проявлял ли при вас епископ Сергий порочные пристрастия, в приверженности которым его упрекают?

— Нет, ваше преосвященство, я не могу назвать ни одного такого случая.

Разъяренный игумен Николай вскочил с места и закричал, срываясь на вопль:

— Да что вы их слушаете, ваши высокопреосвященства! Это же кодла гомосексуалистов, подстилки епископские! Посмотрите на ставленников Сергия — все красавцы как на подбор, молодые да ранние! Что Никодим этот, сколько лет ему? Двадцать три года! А пост ему подарили, думаете, за какие заслуги? Совесть бы имели смущать почтенных людей своими россказнями да напраслину возводить на заслуженных священников!

Вера снова вздохнула об отсутствии диктофона — такие живописные обороты лучше приводить в оригинале. Митрополит же с архиепископом словно не заметили выпада:

— Пожалуйста, садитесь, отец Никодим. А вы, отец игумен, лучше проясните такой момент: в рапорте своем вы указываете, что имеете неопровержимые свидетельства о содомском грехе епископа и что эти свидетельства якобы получены вами из первых рук. Вы были духовником владыки, означает ли это, что тайна исповеди вами презрета?

Вера насупилась, пытаясь вспомнить… Она никогда особенно не интересовалась внутренней жизнью церкви и ее законами, но насчет исповеди Артем ей рассказывал. Кажется, священникам ни при каких обстоятельствах нельзя нарушать тайну исповеди и тот, кто делает это, рискует распрощаться со своим саном.

Интересно, подумала Вера, а если к тому же отцу Никодиму на исповедь пришел бы этот мальчик, Саша Гавриленко, и начал бы рассказывать о грехе епископа? Что сделал бы верный сторонник владыки — принял бы к сведению услышанное на исповеди или молча отпустил бы грехи, да и думать забыл?

Игумен Николай, услышав вопрос московского гостя, пошел мелкой дрожью, как лужа под дождичком:

— Я ничего не презревал! Я не об этом! Я…

На помощь единомышленнику двинулся отец Гурий, который, по всей видимости, пришел в полное расстройство чувств и выпалил, совсем уже не думая:

— У нас скоро ни одного нормального священника не останется, если мы и дальше будем глаза закрывать на этот блуд! Один юнец в секретарях, другой вечно под боком — я об Афанасьеве говорю сейчас, ведь всякий подтвердит, что они с владыкой любовники! Иначе с чего бы им гулять по кладбищу ночами, как двум голубкам? Это вам тоже не годится в доказательства?

Игумен раскраснелся и стал похож на свеклу, сваренную для винегрета, — даже пар от него шел хорошо видимый…

Вера не могла пошевелить ни ногой, ни рукой, и взгляд ее остановился неподвижно: словно заинтересовалась выпуклым узором на велюровом заднике кресла — зеленые завитки, похожие на китайский салат.

Вот, значит, как, Артем. Вот почему ты негодовал, когда жена посмела осудить твоего пастыря. Дело не в чистоте веры, не в преданности идеалам, а в банальной похоти, извращенной и мерзейшей из возможных… Вера надвинула скуфью на глаза — она очень давно не плакала, и теперь слезы пытались пробить себе дорогу с утроенной силой. Нет, обойдемся без рыданий — Вера так сильно прикусила губу, что в глазах настала полярная ночь.

— С вами все нормально? — Кто-то обеспокоенно тряс ее за рукав. Ах да, отец Никодим! Вера вытерла кровь, капнувшую с губы на бороду, и улыбнулась через слезную муть:

— Не волнуйтесь, пожалуйста, лучше следите за продолжением шоу. Шоу, как говорится, маст гоу он.

Священник вновь наклонился к Вериному уху:

— Я терпеть не могу «Квин». Больше, чем «Квин», я не люблю только его поклонников.

Вкусы Никодима в точности напоминали Верины собственные, но размышлять об этом было некогда — Артем поднялся со своего места и заговорил особенным своим голосом, который Вера звала тлеющим, — он звучал тихо, но страшно.

— Ваши высокопреосвященства! Я с готовностью пройду любые медицинские освидетельствования и предоставлю результаты как вам, так и уважаемому отцу игумену. — Артем легко поклонился в сторону отца Гурия, а тот, смеясь, говорил что-то Николаю, нарочито не замечая ни самого Артема, ни его тлеющей речи. Зато прочее священство слова Вериного мужа впечатлили: зал гудел, как оркестр во время настройки, и даже когда члены Комиссии покинули свои места, постановив продолжить разбирательства назавтра, николаевское духовенство не спешило расходиться.

Игумен Гурий вышел из зала первым, тогда как Вера, благоразумно дождавшись полной пустоты, принялась озираться в поисках места, где можно будет в безопасности разоблачиться.

У выхода ее поджидал сюрприз.

Глава 23. Крест депутата Зубова

Когда нам выпадает тяжкое испытание, стоит поразмыслить — вдруг изначально оно предназначалось совсем другому человеку? Я страдала, но разве можно сравнивать мое горе с горем Алеши Лапочкина? Возможно, моя роль в этом шпиле — тривиальная пешка, а никакой не ферзь и даже не ладья. Может, я была скромным проводником в великом деле испытания Лапочкина, который в общечеловеческом смысле представляет собой куда большую ценность…

Арестованная новой жизнью, я почти забыла о Сашеньке, и если бы речь шла о латинском сериале с кучерявыми страдалицами и вечно небритыми подлецами, то роль сестры просто закрыли бы, придумав героине элегантную смерть или скоропостижный отъезд. Актриса вусмерть разругивается с продюсерами и дает разоблачительные интервью дюжине газет — желтых, как зубы курильщика. В жизни все случается куда менее предсказуемо, поэтому мне пришлось смиренно поздороваться, увидев Сашеньку в нашем семейном гнезде. Да здравствует возвращение птенцов!

После исторической экскурсии в зоопарк я чувствовала покалывающий ток влюбленности — Антиной Николаевич одномоментно переключил меня с Кабановича на другую, куда более завлекательную программу. Теперь прошлое вернулось — вместе с сестрой оно сидело на диване, покачивая ногой в блестящем чулке.

Меня быстро усадили за стол: мама порхала вокруг лучше любого мотылька, и на столе красовался парадный сервиз с золотыми цветочками. Деликатесы стояли на столе плотными рядами, как солдаты, они явно были родом из Сашенькиной сумки, что развалилась уютно на полу, демонстрируя клетчато-клеенчатое нутро. Паштет из гусиной печенки («Фуагра, фуагра», — каркала Сашенька) — тверденький брусок, испещренный аппетитными росинками. Чернявая мелкая икра, и сыр ненашенской выделки — с влажной корочкой, оранжевой и ноздрявой, как апельсиновая кожа. На стареньком столе это пищевое изобилие смотрелось инородно, как если бы в родительской квартире вдруг — сам по себе — открылся французский ресторан.

Сашенька размазывала паштет по хлебу и ела за двоих, как, впрочем, и было на самом деле. Мама смотрела на нее с умилением и потом отводила взгляд, чтобы не расплакаться.

Совсем не хотелось вписываться в этот идиллический семейный орнамент, и я спасалась другим орнаментом — разглядывала старый ковер, по советскому обычаю распятый на стене. Раньше ковер висел над моей кроватью, и во время ненавистного дневного сна я так внимательно вглядывалась в зигзаги, полосовавшие желтое, с коричневой проседью, поле, что находила в них фигурки животных и страшные мордочки: одну такую мордку я особенно любила — и всякий раз отыскивала ее в хитросплетении орнамента. Красный треугольник с двумя темными точками вместо глаз — плохо прокрашенная нить или халтура исполнителя — скорее, впрочем, исполнительницы.