Ромашковый лес - Евгения Агафонова

была хоть чуточку разной. На всё всегда она реагировала одинаково. Раскаты грома не пугали ее, щекочущее воздушные бока солнце – не радовало, догоняющее во время игры облако – не расстраивало. Тучка ни с кем не делилась своей искренностью, она зарывала ее в себе и от этого раздувалась всё больше, и больше. Иногда всем казалось, что терпеть она больше не в силах и вот-вот разразится выплеском эмоций, но этого не происходило. Тучка была уверена, что от лишнего выхлопа своих ощущений лучше не станет.

Однажды, когда они снова играли с облачком в догонялки, облако очень быстро догнало тучку, просто потому, что от тяжести собственных размышлений и чувств она стала просто толстенной и огромной. Убегать ей было тяжело, и игра потеряла всякий смысл.

–Послушай, тучка, так нельзя! – облачко было совсем расстроено, что догонялки не получились, ведь оно так любило тучку и так любило догонялки.

–Можно. – Грубо ответила тучка.

–Ты всегда всё держишь в себе! Посмотри на себя! Ты же скоро лопнешь или закроешь собой весь небосклон, и ни один лучик солнца не сможет проскочить сквозь твою непробиваемость!

–Но что мне делать? Мне так плохо… – смягчилась тучка.

–Плохо? Раз плохо, значит поплачь!

–Но я никогда этого не делала…Это так стыдно…

–Ничего стыдного в этом нет! Слезы очищают тебя изнутри. Поплачь, ты почувствуешь, какой легкой ты станешь снова. Плачь, не бойся.

Тучка собрала всю свою боль и как зарыдала! Проливным дождем выпрыснулось всё то, что она накапливала в себе с таким трепетом. Она рыдала беспрестанно! От сильнейших ударов ее слёз в лужах образовывались пузыри, похожие на хрустальные шарики. Деревья жадно хватали ее слёзы, шумели и вторили ее боли, ветер выжимал из нее последние слезинки, а люди прятались от слёзного потопа в своих домах.

Это был долгий поток слёз, нескончаемый ливень. Как только она позволила выйти из себя последней слезинке, она глубоко вздохнула и глянула на облачко. Оно подвисло в ожидании.

–Ты право, мне и правда стало намного легче. Помчали играть? Догоняй!

И они поплыли. Теперь тучка знала, что не надо хранить всё в себе, достаточно выплакаться, тогда станет легче. И она стала плакать всегда. Даже тогда, когда слезы еще не успели накопиться, она уже старалась как можно скорей от них избавиться. Она плакала, плакала, плакала. Становилось плохо – плакала, ошибалась и летела не туда – плакала. Ведь она знала, что именно так она могла избавиться от всего того, что тревожит ее, что делает ее тяжелей. Другие способы ей были неведомы.

Когда в очередной раз облачко играло с тучкой в догонялки, и посреди самой игры тучка заплакала, облачко не выдержало.

–Да сколько ж можно слякоть разводить?

Тучка от неожиданности успокоилась, не успев вылить на землю все свои слезинки.

–Ты что, землю затопить решила? Ты прекратишь когда-нибудь или нет?

Каждое слово облачка как ведро воды добавляло все больше и больше жидкости в итак набухшее от не выплесканного страдания тело.

–Послушай, невозможно же всегда только плакать!

–Но ты ведь само говорило не бояться и плакать, если хочется, – собравшись, всхлипывая сказала тучка.

–Говорило. После того, как вырыдаешься, иногда действительно становится легче. Но есть еще другой способ, после которого оживаешь.

–Какой? – удивилась тучка.

–Смех.

–Смех?

–Да, смех! Ты же никогда не смеялась! Никогда!

–А что это такое? Смех.

И облачко захохотало. Захохотало так звонко, что сложно было после такого еще раз спросить, что такое смех. Тучка сначала не понимала, что происходит с облаком, но потом смешинка чудесным образом попала и на нее и, сама не зная как, она вдруг засмеялась. Она не понимала, как она это делает, но ее было уже не остановить. Она заливалась хохотом и не могла удержаться. Смеясь, она взглянула на себя и увидела, как уменьшается. Но еще она заметила, что от смеха ее слезинки превращаются в удивительной красоты снежинки. Боль узорчатыми комочками падала на землю, деревья не пропускали ни одной снежиночки и устраивали их к себе на ветви, ветер подхватывал каждую и, кружа, нежно укладывал на землю, а люди бегали, ловили их на ладошки, любовались ими или старались проглотить. Весь мир как будто сошел с ума от ее смеха, как будто преобразился.

Она перестала смеяться, и заворожено глянула вниз. На тех, с кем только что поделилась своей радостью.

Она прожигающее-счастливым взглядом посмотрела на облачко.

–Я всё поняла. Я поняла! Когда плачешь – становится легче, когда смеешься – тоже. Только когда смеешься, ты осыпаешь своей радостью и других, и становится не просто легче, становится хорошо. Иногда, чтобы избавиться от всего плохого и ужасного, что в тебе накопилось, нужно просто засмеяться! Смех – притягательная вещь. Он притягивает к себе такой же смех, такую же радость. Чем больше искренней радости в тебе, тем большим количеством той же искренности и радости поделятся с тобой другие. Тем более смешинки – гораздо красивее слёз! Помчали играть?

–В догонялки? Помчали!

И они, весело смеясь и догоняя друг друга, носились по небосклону, оставляя на земле свои огромные тени и выбрасывая миллиарды смешинок. Громадные, но легкие и счастливые – они были как дети.

Про индивидуальность

Как-то раз она надломилась. Не то чтобы она была очень слабой и от малейшего прикосновения с чем-то твердым готова была разлететься на части. Нет. Она была всегда очень сильной и самоотверженной, поэтому ее так любило пальто, на котором она висела. Пальто было уверено: что бы ни случилось, пуговка всегда будет цельной и никогда от него не отвалится.

Пуговка надломилась, когда человек, носивший ее вместе с ее сестрами на пальто, случайно ударился ей об угол двери, выходя из дома. Точнее не ударился – зацепился. Она долго старалась выкарабкаться, но ничего не получалось и она поняла, что единственный выход – надломиться.

Ей жутко не нравилось то, как она стала выглядеть. Она ненавидела смотреть в зеркало, перестала любить много и часто болтать со своими сестричками. Она ото всех старалась скрыть свое надломленное тело вместе с исковерканной душой.

Но от пальто она больше скрывать своей слабости не могла – слишком она его любила, и слишком хотелось быть открытой ему. Хотелось быть совершенно прозрачной для него. И она открылась. Зря она так. Пальто не могло поверить, что так долго не замечало, как жутко пуговица была изуродована с одной из сторон. Видимо, оно всегда ее наблюдало с других ракурсов, не выдающих глубокотрещинную рану. Пальто было разочаровано. Оно всегда особенно любило эту пуговицу, потому что на остальных было много мелких трещинок, а на этой оно не видело не одной. Ему казалось, что эта пуговица не повредится никогда.

Что-то изменилось с того дня, как