Ромашковый лес - Евгения Агафонова

Спичка нисколько не жалела о том, что сделала. В сжигании мостов она уже была настоящим профессионалом. Первый раз она это сделала, когда ее возлюбленный коробок захлопнулся и больше не хотел впускать ее к себе. Она вспылила и ушла. Второй раз это произошло потому, что она сама не хотела больше видеть того, кто любил ее, казалось, бесконечно. И каждый раз, сжигая мост, она немного сжигалась сама вместе с верой в то, что когда-нибудь, наконец, будет счастливой.

Вот и теперь она снова ушла, убежденная в своей ненужности. А сейчас она смотрела вдаль, на тот берег, где оставила его, но нисколько не сомневалась в себе и в том, что мосту всё равно недолго бы оставалось. Не сейчас, так чуть погодя – все равно бы спалила. Ведь больше всего на свете она боялась быть бесполезной.

А ведь как она любила коробок! Как она мечтала, что именно с ним останется навсегда. Раньше ее пугало это слово – «навсегда!» – но когда она смотрела на него, она понимала, что рядом с ним «навсегда» – прекрасно! Он был так добр к ней, так чуток и так нежен – она и не знала, что коробки так умеют. Она любила его так сильно, что о героях самых известных классических любовных историй можно смело сказать, что они не испытали и мельчайших осколков той любви, что испытывала она. Она была уверена: он – ее судьба.

Но что случилось? Почему сейчас она здесь? С пеплом вместо моста? Она и сама точно не знала. Ей показалось, что она больше не нужна ему. Показалось, удостоверилась и самоизгналась. Хотя где-то в глубине души ей хотелось, чтобы он вдруг, как-то даже чуть ли не чудесным образом, вот так вот внезапно взял, очутился прямо перед ней, сказал ей, что она полная дура, и ничего не понимает в любви, открыл свое сердце и поселил бы в него. Навсегда.

Но она понимала, что это невозможно. Никогда, сжигая мосты, она не сохраняла пепел и не лелеяла надежду выстроить его вновь. И сейчас этого делать не собиралась. А без моста ему не доплыть. Просто потому, что он – бумажный. Расклеится на пути. Он ведь такой мягкий! Даже она, деревянная и непрошибаемая, не проплыла бы. Она была слишком рассудительной, чтобы мечтать.

Она собралась уходить. В последний раз она обернулась, чтобы взглянуть на тот берег и не поверила себе. Прямо перед ней стоял он, ее коробок. Совершенно сухой и неодобрительно смотрящий на кучку копоти, теперь уже развевающуюся по воздушным облакам. Она не могла пошевелиться. Как он это сделал? Он ведь мог утонуть, уплыть, размокнуть. Лодки! Ну конечно, лодки! Они шли с самого утра до самого вечера. Стоп, но сейчас была ночь. Лодки в это время не ходят…Да и вообще, как он заметил, что она ушла?

Заметил, и тут же, увидев, как она жжет мост, договорился с лодкой, чтобы та помогла ему не отпустить любовь. Просто он слишком плевал на обстоятельства, слишком презирал страх, слишком любил побеждать и слишком желал быть с ней. Хотя скажи ему кто-нибудь раньше, что он когда-нибудь способен будет на такое – в жизни не поверил бы!

Как она на него смотрела! Она просто не могла оторваться! Теперь она точно понимала, зачем сжигала все мосты до этого, зачем сожгла сейчас. Ей хотелось, чтобы хотя бы кто-нибудь был настолько уверен в том, что невыносимо жить без нее, что готов на всё, лишь бы не отпускать ее никуда никогда, что доказал бы ей, как сильно она ему нужна! Даже отсутствие пути не может стать помехой для того, кто хочет этот путь преодолеть. Если не найти готовый – можно создать свой. Прямо как коробок: вот так вот внезапно взял, очутился прямо перед ней, сказал ей, что она полная дура, и ничего не понимает в любви, открыл свое сердце и поселил в него. Навсегда. Это возможно.

Про нервы

Кто бы знал! Кто бы знал, как это больно, когда ты доверяешь ей всё! Доверяешь всю музыку своей души, а она…а ей просто наплевать на твои старания…Она делает всё, чтобы от твоего пронзительно-режущего крика осталась только лопнувшая струна. Струна, на которой в детстве тебя учили играть кузнечика, которая была настолько тоненькой и беззащитной…И только она, подруга всех этих долгих лет, знала об этом, и именно она сделала так, чтобы струна наконец не выдержала и порвалась.

Кто бы знал, как это дико больно! Как будто вместе с проволочной нитью лопнуло всё: всё, во что верила, всё, о чем любила играть. С гитарой такое произошло впервые. Она слышала о том, что у всех рано или поздно лопаются струны, но она была уверена: ее струны не порвутся никогда! Она так доверяла нотке. Ведь нотка была, казалось, единственным на свете существом, которое ценило гитару, и готово было ей подыгрывать. А оказалось наоборот: это нотка играла на ее струнах. Да еще и так профессионально! Гитара совсем не могла следить за нотой, она совершенно не контролировала себя. Странно так и забавно: струны принадлежали ей, а играл на них кто-то другой.

Нотка, усевшись на край листа музыкальной тетрадки, сделала так больно, что гитара не смогла сдержаться и взвизгнула. Нотка! Как она могла! Она ведь знает, что гитара еще совсем юна, что ее нижняя струна очень слабенькая и что играть так высоко она не умеет.

А нотке совсем не больно…Она ведь струну не рвала, ей не больно…Она даже не расстроилась. Сказала только: «Ай, ничего! Новую поставишь!» Как она не понимает, что, да, можно поставить и новую, только это уже будет совсем другая мелодия. Другая! Не та, которую гитара наигрывала раньше. Она будет резче, жестче, пронзительней.

Но не играть совсем гитара не могла. Она поставила себе новую струну и вновь стала тянуться за нотками, за разными нотками, пока не ломалась снова. Потом она опять чинилась, и опять ломалась, чинилась-ломалась, чинилась-ломалась… Она просто не хотела верить в то, что ноты нарочно не спускаются вниз. Каждая забирается слишком высоко, потому что знает: самая слабая струна у гитары – нижняя.

Гитара почти перестала чувствовать боль, и струны стали обрываться так спокойно, будто это были не ее струны, а мерзкий мешающийся мозоль, от уничтожения которого становится только лучше. Но каждый раз что-то переворачивалось в ней,