Ромашковый лес - Евгения Агафонова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Про обман
Он как трещина в пустыне крошил своими прикосновениями лист на части. Скрипя грифелем, он выводил линии и дробил бесконечную однообразную бумагу. Нажим, еще нажим, и готов контур примитивных геометрических фигур. Штрих, штрих, штрих….и кубы с конусами обрели объем. Стали как настоящие! Так и хочется поднести к ним ладошку и схватиться за них.
Карандаш всегда удивительно точно улавливал объем. Игра в светотени была его любимой игрой. Он обожал переходить от светлого блика к темным тонам и всегда безумно радовался тому, что у него получались такие обманчиво-фактурные фигуры.
Когда он рисовал человека, он всегда четко прописывал каждую складку на его одежде, каждую морщинку. Многие его люди прямо рвались с альбомного листа жить. Не хватало его творениям только одного: цвета.
Однажды карандаш познакомился с кисточкой. Она выводила узоры в альбоме, а он залюбовался ей. Она заметила его, и они разговорились. Карандаш показал ей, на что способен. Кисточка была в восхищении от его работ, но и она заметила, что им не хватает яркости. Карандаш уверял, что он может всё вокруг сделать разноцветным, просто ему не хочется. Тогда кисточка попросила его разукрасить хотя бы одну фигурку, вместе с ней, для нее. Он долго сопротивлялся и, в конце концов, убедил ее в том, что сейчас не время. Она поверила ему.
Прошло несколько месяцев, но карандаш так и не разукрасил ни одного миллиметрика цветом. Все были уверены: он просто не умеет! Но он убеждал их, что он может, когда есть вдохновение, а сейчас его нет. Все смеялись. И только кисточка не переставала его поддерживать и ждать вместе с ним вдохновения. Она знала, абсолютно точно знала, что он – может! Ей даже казалось, что она видит тёмно-синий цвет в тех кусочках, где он делал очень густую тень, она улавливала желтоватый оттенок там, где карандаш просто оставлял белое пятно на бумаге. Она уверяла всех, что он может, что он окунется в краску и раскрасит картину, потому что он ей так сказал. Она верила в него. Только она – больше никто.
Как-то раз она застала его, печально улегшимся на край листка. Он был пуст. Листок тоже.
Кисточка подпрыгнула к нему, и хотела было заговорить, но он не дал ей произнести ни слова. Он молча наклонился над белоснежностью и впервые в жизни начал писать.
«Милая, – начал он тщательно выводить каждую букву, – я не достоин твоей дружбы».
Было заметно, как мягкие ворсинки ее прически начинают медленно подрагивать.
«Ты слишком чиста. – Продолжал он. – Не пачкайся об меня. Я умею рисовать только серые картины. Прости».
Она верила ему всегда, но в это поверить не могла. На лист стекала темная краска.
Он не смел повернуться к ней, и все также утыкался грифелем в бумагу.
Он снова медленно, еле дотрагиваясь до листа, вывел едва уловимое «прости». Он знал, что простить его невозможно.
И она знала. Знала, что должна злиться на него, должна оскорбиться и больше никогда ему не верить. Вместо этого она, собрав всю свою внутреннюю силу на кончике волос, ответила:
«Я сама виновата»
Про одиночество
Ты снова молчишь и сегодня опять не скажешь ни слова, я знаю. Не говори, просто слушай, ведь ты единственный, кто может блуждать по бескрайнему космосу моих мыслей. Ты тот, кому я всегда доверяла то, что смогла скрыть от остальных. Когда по моему сердцу впервые пошла трещина, оставленная любовью, ты был первым, кто узнал об этом. Если бы не ты, боль разбила бы его на множество горящих слезинок.
Когда умер дорогой и до учащающегося пульса дорогой мне человек, ты позволял поливать себя солеными каплями, струящимися из глаз. Ты – единственный, кому я доверила всю свою душу, свои мысли, себя. Только ты тогда помог мне взглянуть на многое по-новому. А я, глупая, думала, что дошла до всего этого сама. Но без тебя я бы просто осталась слабой хныкающей девчушкой. Я бы оградила тебя от всего этого, но пойми, дороже тебя у меня никогда и никого не было! И не будет, наверное…Только тебе я могу доверять всё.
Когда мне хотелось поразмышлять о строении мира, об устройстве души человека и других, известных тебе давно, мелочах, казавшихся мне открытиями, ты выслушивал всё, а в душе смеялся, наверное, тому, с каким восторгом я самостоятельно взламывала двери, которые были давно уже открыты до меня. Ты всегда знал, о чем я думаю, чего хочу, о чем плачу. Слезы – это тайна, наша с тобой. И пусть она останется у нас.
Тебе, может быть, казалось, что я мало говорю тебе о хорошем. Ты прости…видишь ли, смешинка на губах – такая штука, ей нужно делиться со всеми, тогда всё вокруг становится теплее. Ты же знаешь, людям хочется видеть вокруг себя светлый и чистый мир. Когда они верят в это, их лицо украшается светящимся серпом улыбки. А когда они перестают верить, они начинают думать. Тогда им становится невыносимо от того, что все кругом ждут от них «света», когда внутри – глубоководная тьма. В такие минуты хочется, чтобы кто-то был рядом и, в то же время, чтобы не было никого. Тогда появляешься ты: такой безмолвный и заснежено-белый.
Спасибо тебе! Без тебя я бы никогда не поняла, что даже если не хочется омрачать чьи-то чистые мысли своими, порой непонятными и несвязными, не обязательно хоронить их на дне своего внутреннего мира. В какой-то момент шкатулка, в которую складываешь всё, о чем думаешь, заполняется, и не остается места для новых пониманий, без которых жизнь человека становится бессмысленной. Людям нужно нести всё самое доброе и нежное, а сложное и печальное доверять кому-то, вроде тебя. Я же знаю, что ты ни за что никому и ничего не расскажешь, просто потому что не сможешь. Ты будешь вечно хранить в себе наши секреты. Здорово всё-таки, что у меня есть ты! Ты помогаешь