Григорий Шелихов - Владимир Григорьев

Алчность разогревала кровь временщика. В конце своей жизненной карьеры, умирая одиноким стариком в отнятом у Радзивиллов литовском имении Янишках, он оставил состояние в пятьдесят миллионов рублей,

В какое-то мгновение Зубов вдруг решил перехватить морехода у сестры — Ольга подождет, пока он хорошенько, с глазу на глаз, у себя в кабинете, прощупает сибирского медведя, чтобы зверь понял, перед кем стоит и от кого удостоился чести говорить…

Платон Александрович хлопнул в ладоши и, как был в бухарском халате, в сопровождении двух выскочивших из-за дверей черных арапов в ослепительно пестрых восточных костюмах, увенчанных зеленой башнеподобной чалмой, вышел на мраморную площадку с двусторонней лестницей цоколя, крытой красным сукном, широкой, что улица.

Остановившись и взглянув как бы невзначай вниз, Платон Александрович голосом приятным и мелодичным, с французским оттенком чуть в нос, — тем волнующим голосом, которым он читал перед царственной Като[31] Вольтерова «Магомета», — окликнул поднимавшегося в сопровождении гайдука Шелихова:

— Эй, кто там? А-а, это ты, открыватель Америки! Наслышан про тебя, со всех сторон жужжат… Ну, входи, подымайся бодрее, и пройдем ко мне… Здесь прохладно что-то, — зябко повел плечами изящный фаворит, оглядывая в лорнет с ног до головы остановившегося ступенькой ниже морехода.

Молча стоявший под графским лорнетом, Шелихов еще острее почувствовал свою отчужденность от этих людей, а гнуть спину перед ними заставляла судьба. Припомнились простые и суровые, полные уверенного в себе достоинства фигуры бостонских купцов и английских шкиперов на вольных просторах океана и у берегов американской земли. Голова морехода, которой он давно определил гнуться пониже ради заветной цели, неожиданно поднялась.

Он был поражен роскошью покоев, убранных дворцовой мебелью, гобеленами и картинами, подаренными Екатериной своему фавориту из того Эрмитажа, куда доставляла сокровища искусств обширная агентура из всех уголков Европы, — рубль мужицкой России был тогда в цене.

Зубов привел морехода в комнату, из окна которой подозрительный фаворит предварительно высматривал всех подъезжавших к его дому. Эта обширная комната — рабочий кабинет фаворита — была обставлена просто и даже бедно. У наружной стены между двух окон — огромный стол, заваленный книгами и бумагами; разбираться в них был приставлен все тот же Симон Альтести, особо доверенное лицо при Зубове.

Весь левый угол занимал двухэтажный иконостас с неугасимой лампадой, горевшей перед образом святой великомученицы Екатерины, работы молодого Боровиковского. Портрет императрицы и образ в иконостасе поражали сходством Екатерины земной и Екатерины небесной. Перед иконостасом стоял обтянутый черным сукном узкий аналой, с псалтирью, развернутой на покаянном псалме царя Давида.

Иконостас Зубова оттенял возвышенный идеализм хозяина и, в особенности, религиозный пиэтет его пред высокой покровительницей. Убранство кабинета государыне было прекрасно известно, но она, конечно, не знала того, что поддерживать вечное пламя в лампаде и сметать пыль с псалтири относилось к обязанностям того же Альтести.

Над столом, в простенке между окон, висел кусок белого атласа в витой серебряной раме. Посредине поля, окаймленного гвоздиками и бутонами роз, незабудковой гладью, были вышиты слова оды, преподнесенной упоительному красавцу в день его совершеннолетия, пепиньерками[32] Смольного для благородно-рожденных девиц монастыря:

Monseigneur! Joyau de la patrie,Pour Votre prospérité nos coeurs sont attendries.[33]

Очаровательные ручки, вышивавшие на атласе, не теряли связи с предметом своих устремлений через того же Альтести. Разбитной грек, содержавший в Стамбуле «веселый дом», сохранил навык устраивать тайные свидания девиц со своим высоким патроном.

В ожидании возвращения временщика Альтести валялся, утопая в подушках, на широкой турецкой софе. Над его головой, увековеченные кистью Григория Лукича Левицкого в знаменитом групповом портрете «Воспитанницы Смольного монастыря», красовались, застыв в прощальной фигуре менуэта, тайные жертвы екатерининского фаворита.

— Опять валялся и пачкал софу… Исчезни, нечистый дух! — грубо бросил вскочившему при его появлении клеврету Зубов. Шелихова этот тон насторожил. Альтести держал себя вчера в державинском доме на равной ноге с немаловажными особами, а тут — ни тени человеческого достоинства.

— Почто гоните, ваше сиятельство, — понадоблюсь… А с его степенством мы очень хорошо знакомы, и дело купца я знаю от соотечественника моего, Евстратия Деларова, знаю лучше, чем наши колумбы в Иркутском в нем разбираются по приказчичьим отпискам из Америки, — как будто безобидным и нарочито простодушным тоном отозвался Альтести, не трогаясь с места.

Зубов заметил, как мореход удивился, услышав имя Деларова. Кляузный и трусливый грек Деларов три года управлял поселениями и делами торговой компании Шелихова на Алеутах и Аляске и только в прошлом году был заменен новым правителем Александром Андреевичем Барановым, о даровании которому государственного чина по должности и для представительства намеревался просить Шелихов.

— Видишь, братец, как обо всем мы осведомлены? — не упустил Зубов подхватить вовремя подброшенный догадливым Альтести пузырь для плавания в американских делах.

Имя Деларова Зубов услыхал впервые. Невежественный, поглощенный дворцовыми интригами временщик имел самые скудные и сбивчивые представления о подвигах русских добытчиков и землепроходцев, на утлых шитиках добиравшихся до самого Нового Света, но высокое положение обязывает знать и вникать в мельчайшие дела и нужды подданных. К тому же мореход со своей Америкой набежал в руки, как заяц на охотника, — нельзя более кстати…

— Выкладывай, купец, товар — Америку свою… Что подойдет и понравится, все откупим, за деньгами и честью не постоим! — шутливо, подделываясь под презираемый в душе «скаредный», как он называл, русский язык, прощупывал Зубов морехода.

Большой и тяжелый, с потемневшим суровым лицом, стоял Шелихов перед надменным щуплым юношей, капризно развалившимся на софе. И вдруг в душе его померкли все крепкие мысли, живые слова и яркие краски, накопленные для описания чудного видения — открытой им за туманами океана богатой и вольной американской земли.

«Аркан нужен, без аркана с таким не договоришься, — думал Григорий Иванович, не зная, как держать себя дальше. — Душа в ем ежовая — малая и, видать, колючая, а обволочка на ней моржовая: не то что словом — пулей не пробьешь… Помогай, заступница наша Рыльская, на мель не сесть, своего не потерять и для людей найти. Блоху на слюни ловят, а князей на золото… Воюй, Григорий!»

— Дозвольте просить, ваше сиятельство, секретного разговора касательно государственного дела странствований и открытий моих, — пророкотал Григорий Иванович голосом, придавшим Зубову на софе сидячее положение. В глазах временщика, до этого скучливо скользивших по комнате, минуя стоящего перед ним Шелихова, отразилось нескрываемое изумление, когда мореход, склонив голову в английском суховатом поклоне и придерживая рукой эфес отброшенной вбок от себя шпаги, притопнув ногой по-военному, еще настойчивее повторил свою просьбу.

В голове Зубова промелькнула смутная мысль об Эльдорадо — затерянной в Америке сказочной долине сокровищ. Может быть, сибирский флибустьер нашел ее и хочет поделиться тайной… Взглядом он показал Альтести на дверь и, заметив недовольно-удивленную гримасу на лице грека, прикрикнул:

— Исчезни! Да скажи Ольге Александровне, чтоб не ждала меня, вместо себя купца ей, скажи, пришлю… Ну? — с деланным равнодушием обратился он к Шелихову. — Выкладывай свою сказку, только денег за нее не проси…

Григорий Иванович меньше кого бы то ни было мог быть подготовлен к пониманию того, насколько русские интересы в Америке оказались вдруг связанными с тем, что разыгралось в его присутствии за державинским столом между Ольгой Александровной и Уитвортом, но чутье добытчика и морехода и в этот раз счастливо провело его через подводные камни не только капризных и зыбких настроений неверной души временщика, но и тех сложных отношений, которые складывались в придворной политике при решении серьезных дел.

— Купец я, ваше сиятельство, и сказками не промышляю, — в том же, перенятом от иностранцев, сурово-сдержанном тоне ответил Григорий Иванович, а сам подумал: «Врешь, вьюноша, и деньги дашь, и в компанию попросишься». — Американской землей кланяюся великой государыне, новым царством, как некогда Ермак Тимофеич Сибирью…

— Ты задавить нас, Шелихов, хочешь! Мы с Сибирью управиться до сегодня не можем, — с насмешкой в голосе перебил временщик Григория Ивановича. — Вот если бы ты… Персию… — мечтательно продолжал Зубов, зацепившись за излюбленную тайную мысль, развернувшуюся три года спустя в неудачную для России войну с Персией. — На такое дело я бы деньги дал, а Америка…