Григорий Шелихов - Владимир Григорьев

Альтести выжидающе смотрел на Шелихова, лицо и фигура которого выражали уныние.

— Отложим?! — уверенно спросил Альтести. Авантюрист и сам был не прочь выиграть время, чтобы на досуге прикинуть цену своих услуг и хранившихся у него кляуз Деларова. Америки продаются и покупаются не каждый день. Чего бы он стоил, упустив справедливый куртаж с обеих сторон. — Вам еще с Ольгой Александровной управляться предстоит… — И, не поняв недовольного взгляда Шелихова, поспешно добавил: — О, je ne suis pas jaloux… Acceptez mes sentiments.[34]

— Устал… не могу! — невпопад ответил мореход и направился следом за Альтести на площадку лестницы, разделявшую половину Ольги Александровны от апартаментов ее брата.

— Вам направо и… прямо в рай! — игриво напутствовал морехода Альтести.

Все тот же рослый красавец гайдук, который встречал Григория Ивановича у подъезда, подкарауливал его теперь на площадке лестницы.

— Ольга Александровна просят…

— Скажи, прошу прощения… занемог, скажи… не могу, не могу… — бормотал Шелихов, отмахиваясь от заступавшего ему дорогу гайдука. Непереносимая боль в сердце снова разгоралась и не давала вздохнуть. Григорий Иванович сходил, шатаясь и оступаясь. Его провожали испуганно-удивленные и сочувственные взгляды зубовских дворовых людей, под разными предлогами пробравшихся в нижнюю гардеробную поглядеть на сибирского купца. Про диковинные приключения купца и об его умершем индейце-слуге, а может быть, и вовсе не слуге, а сыне — кто их знает, этих путешественников, — они уже прослышали от держа-винской дворни, не скупившейся на фантастические подробности.

Волоча за собой поданную ему внизу и всех изумлявшую белую медвежью шубу, Григорий Иванович вышел на воздух и, схватив с земли комок снега, сунул его себе под кружевное жабо рубашки — словно на уголь, горевший в груди…

Уставясь мутными глазами в бледное и испуганное лицо гайдука, вышедшего следом за ним на улицу и пытавшегося что-то сказать, Шелихов понял вдруг, что этого рослого и красивого парня страшит ожидающая у Ольги Александровны неминуемая расплата за его, Шелихова, невежливое и непонятное бегство.

— Посади меня, друг… сам видишь — на ногах не держусь. А Ольге Александровне скажи, что явлюсь по первому приказанию, ежели жив останусь…

Гайдук бережно подсадил его в возок и угрюма оглядел верхние окна, в одном из которых увидел госпожу, яростно грозившую ему сжатыми кулачками. Неистова была в своем гневе и расправах Ольга Александровна. Зубовская дворня знала это на собственном опыте. Озираясь по сторонам, рослый малый пришибленно направился с докладом к обманутой в волнующих ожиданиях барыне.

Сбежавшая вниз Наташка, бойкая горничная Жеребцовой, неравнодушная к красивому гайдуку, схватила его за руку и плачущим голосом, смахивая рукавом набегавшие слезы, залепетала:

— Иди, бегом беги, Стенюшка. У нас ужасть что творится. Все фалфоры побила… За тебя и мне с пяток оплеух досталось… Как смел, кричит, его выпустить! Запорю Степку, на каторге сгною. Господь помилуй, что будет, господи… Стеня, родненькой…

Как бык, поставленный к убою, тоскливо поводя вокруг глазами, Степан слушал причитанья девушки. Краска сбежала с румяного черноусого лица. Стецько Голован был вывезен из киевского имения графа Зубова. С барыней, Ольгой Александровной, у него сложились тяжелые, непонятные отношения. Никому столько не приходилось терпеть от ее капризов, как Степану. Заставляя красавца раба служить при своем туалете, во время которого, едва отвернувшись, она меняла рубашки, барыня не упускала случая, чтобы не ущипнуть Степана за неловкость и неумелость его рук. Не раз из туалетной комнаты, наполненной приторными запахами, Степан шел на конюшню и ложился под розги на навоз, расплачиваясь за разбитые пудреницы и склянки с притираниями. Но хуже всего был стерегущий, хищный взгляд кошки, которым барыня провожала каждое его движение…

— Иди, Степан, из барской воли не вырвешься, хуже бы не вышло, — как бы угадывая его мысли, проговорил находившийся при гардеробе нижний гайдук Афанасий и с усмешкой добавил: — И ты, Ташка, с ним пройди, может, тебя барыня застыдится — не размахнется…

«Фриштык» с мореходом Ольга Александровна, сохраняя за собой выгоднейшие позиции, готовилась провести в своей спальной.

Комната, обтянутая персидскими шелками и турецкими коврами, была пропитана запахом мускуса и входивших тогда в моду духов пачули.

На стенах висели перекочевавшие из Эрмитажа через братца Платошу картины Ватто, Буше и Фрагонара. В твореньях этих мастеров преобладали сюжеты острые, мифологические и галантные, — все это было в пряном вкусе хозяйки.

У стен высились горки с хрусталем, изделиями из фарфора, дерева и кости. Знатоки после осмотра, повертев их в руках, ставили на место с многозначительным: «Гм! гм!» Ольга Александровна обожала свои изящные игрушки и предвкушала удовольствие показать их наивному сибирскому богатырю.

Но сейчас нарядной комнаты нельзя было узнать. На полу валялись осколки разбитых безделушек, хрусталя и зеркального стекла. Столик, сервированный Степаном в углу между двух канапе, лежал на одном из них, опрокинутый со всем содержимым. Разлитые вина и настойки зловещими пятнами покрывали голубую обивку канапе, сброшенную скатерть и паркет пола.

Такой погром могли произвести только пьяные гвардейцы или спущенная с привязи взбесившаяся обезьяна.

Прославленная французская couturière[35] мадам Жерве, поставлявшая в дома столичной знати моды и сплетни, не угодив однажды чем-то Жеребцовой, попала в положение свидетельницы неистовой ярости русской барыни.

Француженка отомстила за пережитый страх и унижение чем могла: в высшем свете Ольгу Александровну Жеребцову, невзирая на всемогущество ее братца, сторонились и обходили comme un sapajou furieux.[36]

Но если портниху Жерве защищало звание подданной французского короля, то гайдук Степан, стоявший с помертвевшим лицом на пороге барской спальни, был беззащитен как подданный русской самодержицы. Степан был дворовым человеком графа Зубова, подаренным сестрице Оленьке, облюбовавшей широкие плечи Стеньки и голубые глаза на румяном черноусом лице…

Стецько Голован, вырванный из вишневых садов Украины, став среди зубовской дворни Степаном Головановым, уже давно с ненавистью постиг весь ужас бесправия крепостных. Он стоял перед лицом госпожи, вольной в его животе и смерти.

— Занедужили господин Шелихов, барыня… Снегом душу примораживали. Вышедши на улицу, ком снегу под рубашку положили, — пытался объяснить Степан Ольге Александровне, бесновавшейся перед ним в чулках: в ярости она не могла найти туфель.

— Ему снег, а тебя на угли!.. Розгами запорю, в солдаты сдам!.. На каторгу сошлю, сгною в рудниках!..

Обезумевшая от злобы душевладелица выхватила из обсыпанного серебряной пудрой головного шиньона подарок лорда Уитворта — золотую шпильку, похожую на кинжал, с голубой из индийской бирюзы мухой, и намеревалась выколоть глаз Степану, как тут вмешалась Наташа.

Девушка проскользнула в комнату Жеребцовой за Степаном и, притаившись за ширмой у двери, трясясь как в лихорадке, стерегла каждое слово и движение разгневанной госпожи.

— Помилосердуйте, Ольга Алексан… барыня!..

Ольга Александровна от неожиданности отступила на шаг и затем неистово закрутила над головой схваченный со стола серебряный колокольчик.

— Досифея! Чтоб сей минут явился! — закричала она вбежавшему лакею.

Стенька и Наташа переглянулись — что-то недоброе задумала госпожа. Конюшего Досифея, угрюмого и равнодушно-жестокого исполнителя барского гнева, боялась и ненавидела вся зубовская дворня.

— Этой… Ташке, — встретила Досифея бешеными глазами Ольга Александровна, — сейчас же обрежешь косу, в людской при всех снимешь, и сегодня же отправишь в симбирскую деревню, я напишу старосте, чтобы отдал ее замуж за Никишку…

Наташа, стоявшая перед барыней с низко опущенной головой, всплеснула руками и без сил опустилась на пол. Пастух Никишка, старый, дурашливо-нечистоплотный, злобный горбун пользовался дурной славой в деревне, из которой была взята Наталья.

Степан, знавший Никишку по Ташкиным описаниям, сделал невольное движение в сторону барыни, которое не укрылось от ее взгляда.

— А этого на конюшню… сто… нет, двести… двести розог всыплешь! — закричала барыня. — Со всей строгостью, и солью присыпать… На ночь в подвал посади, а утром еще раз выпорешь и отвезешь к полицмейстеру, я и о нем сама напишу, его в Сибирь надо, в солдаты навечно, чтобы и там меня помнил!.. Да не забудь, Досифеюшка, квитанцию рекрутскую взять — мне доставишь…

После этого мартышка почти успокоилась и подошла к зеркалу взглянуть, как отразилось на ней перенесенное волнение.