Помощник. Книга о Паланке - Ладислав Баллек

— Ну не говорила я тебе, что он переполошится? Знала ведь я, чем это кончится: он в два счета напустит в штаны. Теперь только и будет, что следить да стеречь.

— Мне не хотелось браться за это дело совсем без его ведома, — сказал Волент кротко, будто чувствовал себя не очень уверенно. — Деньгу-то и он любит, вот я и думал, что мы его уговорим, ведь сообразит же он, сколько мы на этом можем заработать.

— Да перетрусил он… С тех пор как услышал про того мясника, у которого все перерыли в лавке и на бойне, а потом отобрали дело, боится, что и его с чем-нибудь накроют. Он всегда так трясся перед властями, что уже заранее заболевал, если я не могла спуститься вниз в город… А ему много не надо, было бы что есть да где дрыхнуть. Он такой был всегда, сколько я его помню. Не в отца пошел, тот и за морем умел устроиться… Только благодаря ему все и разбогатели. Свекор… ну, скажу тебе, вот уж кто знал, как надо торговать, с ним вы бы ладили по-другому, он бы и здесь, коли жив был, навел бы порядок. А-а-а-а! Речан — тот нет, куда ему… не годится в торговцы. Он всегда довольствовался тем, что есть, ведь и наверху мы могли бы нажить куда больше если бы он не отлынивал….

— Но гентеш, мясник по-вашему, он, пани Речанова, хороший, — прервал Волент ее горький и неторопливый рассказ.

— Ну да, — согласилась она, — это говорили и там, наверху, только не годится он для торговли… вот в чем загвоздка.

— Может, у него всего было вдосталь, — предположил Волент, не спуская глаз с узкой и заросшей лесной дороги, скорее, просто широкой тропинки.

— Жили они справно, — кивнула головой Речанова.

— Для нашего дела годятся или очень бедные, как я, или очень богатые, как Полгар, — сказал Волент. — Хорош тот, кто родится на улице, геть, как я, или тот, кто придет прямо на большие деньги. Но лучше всех — те, кто умеют втихаря работать локтями.

Речанова непонимающе посмотрел на него.

Волент слегка повернул голову, чтобы не терять из виду дороги, смущенно хлопнул рукой по баранке и отчетливо сказал:

— Евреи.

— А-а! — воскликнула женщина и с улыбкой кивнула в знак согласия. — Эти, конечно, ловкачи…

— Их ничто, кроме кшефта — торговли, не интересует. Какая бы власть ни была, они пекутся только о своем, остальное им трын-трава. У них есть, как я говорю, только этот Яхве, или как они там его называют, и торговля. Заметьте, пани Речанова, что каждый новый порядок спервоначала выступает против них, потому что все знают, что им на него чихать, а новый порядок требует, чтобы его признавали. У нового порядка — прошу заметить — своих денег нет, вот он и обдирает их как липку. Я так думаю, поэтому и Гитлер за них взялся.

Жена мастера кивала в знак согласия, хмыкала, но не говорила ничего, потому что по таким вопросам она высказываться не умела.

— Меня вот женить хочет, — сказал Волент.

Она поняла, о ком он говорит, но все же спросила.

— Кто?

— Кто? Мештерко, пан Речан. Он уже несколько раз заводил про это, почему, мол, я не женюсь… почему не найду себе менечку… геть, как это у вас говорят, невесту, ну, да, невесту.

— Вот оно что! — удивилась она, хотя хорошо знала об этом.

— Не знаете, что он задумал? Почему пристает с этим ко мне?

— А бог его знает, — засмеялась она, — может, думает, что было бы жаль, если ты останешься в девках, так у нас говорят и о старых девах, и о холостяках. Но ты над этим голову не ломай. Это ведь твое дело, найдешь для себя подходящую — женишься. Жить вам есть где, квартира при бойне приличная.

Он ничего не ответил, хотя вид у него не был недовольный. Через некоторое время он, поерзав на сиденье, спросил, будто это только что пришло ему в голову.

— Он, мештерко, тоже так думает?

— Тоже так, — соврала она.

Волент кивнул головой и облегченно расправил плечи.

— Такой уж он чудак, — начала она и тут же осеклась, зачем, мол, начинает про это, раз Волент успокоился, но решила все же продолжать, словно что-то заставляло ее слегка подпортить хорошее отношение Волента к мужу. Может, ей не нравилось, что он считается с мнением Речана, хотя уже давно его поездками по торговым делам ведала она.

— Немножко есть, — улыбнулся Волент, так как не имел понятия, что она замышляет.

— У нас ученик был, славный мальчонка, красивый такой и сноровистый, — начала она и, заметив, как Волент насторожился, продолжала: — Родом снизу, из Быстрицы, и, когда его мать умерла от чахотки, приехал к тетке, он тогда уже кончил городскую начальную школу. Во время каникул ходили они с теткой по лесу, ну и так подружились, что ему вниз даже и вернуться не захотелось. Не собирается и не собирается: мол, лучше будет работать в лесу, деревья сажать, с лесником короедов искать, больные деревья обозначать, ловушки вырубать, кору жечь, так вот здесь и будет жить. Только ничего из этого не получилось: лесник себе до этого уже другого нашел и отказывать ему не мог, хотя мальчишка ему нравился; и правда, умный был и, как говорят, обе руки у него правые. Вот однажды вечером примчалась к нам тетка Довалиха… то да се, потом вдруг спрашивает, не мог ли бы мой Речан взять мальчишку на бойню: мол, плачет он, что ему, сироте, в городе делать. Начали мы договариваться, я говорю ей, увидим, мол, что на это мой скажет, Речан, значит, но он начал брыкаться: никто, дескать, ему не нужен, зачем? Что он, один не справится? Словом, не захотел, но, когда дочь начала, мол, одного человека не прокормим, что ли, и брата, мол, у нее нет, тут отец растаял. Когда она сказала «брата», он сразу замолчал, потому что он, как и все мужики, мечтал иметь сына…

— В общем, взял, — подал голос Волент.

— Без разговоров, — поддакнула она, забывшись, по-деревенски вытерла рот, но тут же опомнилась, тряхнула головой и продолжала: — Взял, конечно, взял… Начал он у него учиться, все им были довольны, Речан не мог нахвалиться. Все шло ладно… Палё, так его звали, к нам тоже привязался, но пуще всего к нашей Эве. Узнал, что это благодаря ей попал к нам. Уж так он к ней относился… Заботился, как о сестре, да, скажу я тебе, как о сестре родной, может, еще лучше, но сначала мы думали, что они, мол, еще дети. А она? Не успели мы опомниться, а она уж так радовалась, когда была с ним, что я ничего такого отродясь не видала. Они глаз друг с друга не сводили, друг без друга из дому ни ногой, по целым дням шушукались, хихикали, все время вместе: и в костел, и из него… до самого вечера нельзя было их развести. Я ломала голову, как мне тут быть, мне-то все это не больно нравилось, знаешь, дело молодое, долго ли до греха? Но уж как это старого, Речана то есть, задело за живое! Ты бы и не подумал. Он тоже заметил, и ему это сразу не по сердцу пришлось, хотя он тоже говорил себе, что дети, мол, они еще, не беда, если радуются друг на друга. Только, говорю тебе, потом его разобрало. Вдруг, как у него всегда бывает, когда ему что-то стукнет в голову, начал к мальчишке придираться и шпынять, что бы тот ни сделал, все не по нем, ворчит и ворчит. Палё только глаза на него таращит, спрашивает меня, чего это с мастером такое, понять ничего не может. А в старике злость так и кипит, заладил убрать и убрать, убрать сорванца, мол, пока еще не поздно, пока не случилось чего плохого, и так он к нему цеплялся, любой ценой хотел убрать его, чтоб он не заглядывался на дочь. Решил от него избавиться, так взревновал парня к нашей Эве…

— Мы уже почти на месте, — заметил Волент.

— Сейчас, — с досадой ответила мясничиха.

— Да я только потому говорю, что вот проедем этот каньяр, поворот, значит… и на месте, — извинялся Волент неловко. Слушал он все это очень внимательно.

Речанова продолжала:

— И мальчик ушел. Ушел без единого слова, только утром его уже и след простыл! Гордый был, Эве тоже не хотел плохого, чувствительный был, вежливый, воспитанный. Ну, что потом наша Эва вытворяла! Боже тебя упаси от такого! Ругала нас не переставая, в особенности отца, а он, дуралей, еще объяснять ей пытался, но этим только подливал масла в огонь. Она кричала, что покончит с собой, зарежется косой, со скалы прыгнет, в воду бросится, из дому уйдет… ну ужас что вытворяла, как бешеная была, будто ума лишилась… есть не хотела, по ночам ревела, по двору бегала в одной рубашке: мол, чтобы простудиться, пусть Господь Бог возьмет ее к себе. Стоило отцу в комнату к ней войти, в окно выпрыгивала… Никакого с ней сладу не было. Потом, представь себе, с собственным отцом разговаривать перестала, только зыркнет на него глазом, и все. Уж он так каялся: чего, мол, наделал; до него дошло, что не надо было так круто, сам потом говорил, что можно было иначе приступить к этому делу, послать мальчика куда-нибудь… Сам уже признал потом, что ничего такого бы не случилось, если бы они и поженились, все равно ведь собственного сына у него нет, некому дело оставить. Ревность-то прошла, и начал соображать головой.