Помощник. Книга о Паланке - Ладислав Баллек

К превеликой досаде властей, в особенности таможенников и жандармов, в этой табачной лавке вы могли получить все, чего бы ни пожелали. Контрабандный табак листами в пакетах, хорошо нарезанный — в деревянных коробках, дорогие трубки, хорошие сигареты, сигары, золотые портсигары, зажигалки, мундштуки — короче, все «курительные причиндалы», но здесь же вы могли заказать, пока читаете газету, и стакан водки… здесь можно было достать швейцарские лекарства, а более состоятельные люди — продовольственные карточки, робкие мужчины и военные — презервативы, равно как и адреса доступных женщин, торговцы — хороший совет, женщины — утешение, а бедняжки, которые «попались», — адреса акушерок, делающих аборты. Каждый получал свое, только одни представители закона — ничего. И так продолжалось долгое время. Оставалось загадкой, куда же табачник прячет свой товар, его не могли обнаружить, даже проведя несколько обысков с простукиванием стен, а один раз сантиметр за сантиметром исследовали пол — все безрезультатно. Патаки прятал свой товар в выдолбленных поленьях, только выяснилось это гораздо позже, в одно жаркое лето.

Речан тоже был на стороне Патаки, главным образом из-за своего дома: это он, Патаки, как потом узнал Речан, был посредником при купле. Его радовало, скольких чиновников он водит за нос.

Ну, и сейчас он мог позволить себе полюбоваться на свое любимое здание, импозантное здание городской гимназии, по-королевски солидное, великолепное, для него далекое и недоступное, как райские плоды, красивое и внушительное, с большим числом окон, с лепниной в люнетах.

Фасад гимназии весь день был освещен солнцем. Перед ним росли развесистые клены, позади — пирамидальные тополя, свечи юга, его молчаливые солдаты и громоотводы, очень частые жертвы молний, тополя уже вытянулись выше крыши, словно хотели достать до ног бронзового юноши на куполе — стройный и мускулистый, как Гермес, он мчался с зажженным факелом неведомо куда, устремив взгляд вдаль. Он реял над городом высоко, как железные стражи с копьями на крыше столичного управления, и принадлежал только небу, далям и еще тем восторженным и барски чванливым молодым людям, которые ежегодно, получив аттестат зрелости, покидали это здание с львиной мордой над главным входом и уходили из города в погоне за своей мечтой.

Под этим солнцем и ветром, что дул не переставая, вызывая неумолчный шум в зеленой части города, в особенном напряжении прекрасного, просто священного паланкского дня мясник все вспоминал обыкновенную осень, которая неизвестно почему столь глубоко врезалась в его память, школу, родную деревню над Тайовом, где он вырос, и где его дед и отец забивали скот и гнали прославленную сливянку, и где жена и дочь еще думали о нем, а не только о пудре, роялях, проигрывателях, буфете, персидских коврах и прочей чепухе.

О его учении родители и не помышляли, об этом и речи не было.

Сейчас перед зданием паланкской гимназии выстроились человек двадцать парней, создав нечто вроде фаланги, и зашагали строем. Уже отойдя от гимназии, принялись насвистывать песенку о Джоне Брауне. Свернули на другую улицу, направляясь на луга у реки, где обычно занимались борьбой, бегали, фехтовали длинными палками. Вел их преподаватель физкультуры и французского Орешански, ростом, походкой и поведением сущий индеец. Он учился во Франции и после немецкой оккупации вступил где-то в Агде в чехословацкую заграничную армию. В Паланке он жил со своей маменькой, и поговаривали, что учитель безнадежно влюблен в пани Хамплову, жену архитектора. Где-то в акациевых лесах, за городом, Орешански построил себе сруб и, покуда не узнал, что Хамплова ездит туда кататься на лошади, наслаждался плаванием на каноэ, которое смастерил своими руками. Его, видимо, мучало, что он не может даже приблизиться к предмету своих воздыханий. В городе и на прогулках он видел ее только в обществе супруга, а когда она каталась верхом, ее сопровождал не слишком приветливый немецкий дог. Учитель был в отчаянии. Госпожа Хамплова на глазах хирела, эта красивая дама уходила из этого мира медленно и неотвратимо, как дым. В те годы в Паланке не было более красивой женщины. Она увядала, бледнела и сохла, как букет Макарта, очарование из недолговечных трав и столетников.

Ее дог каждое утро являлся в пекарню с сумкой в пасти и быстро возвращался домой, неся свежеиспеченные булки. Госпожу свою обожал, и если не сопровождал ее, то был безобиден, как барашек.

Торговая улица пахла всевозможными товарами, а летом еще пылью, нагретой травой, черепицей, стенами, пометом… Ее удобряли собаки, упряжки лошадей, волов, ослов и даже буйволов. У черных и неуклюжих буйволов была толстая кожа, и поэтому погонщики погоняли их не кнутом, а палками по шее. При этом они не сидели на козлах, а стояли, расставив ноги, на дышле, чтобы достать и до первой пары. На буйволах возили огромные деревянные кадки с водой, которую набирали в реке для поливки табачных, арбузных и овощных плантаций имения. По этой улице перегоняли стада свиней, коров или волов, если нижние улицы города были затоплены, что случалось по крайней мере дважды в году: весной и осенью.

Так что на улице царила особая атмосфера, к которой люди привыкли не сразу.

Улица постепенно стихала. Раздавался грохот штор и систем зубчатых колес. Торговцы сворачивали полосатые маркизы на деревянные валики, уложенные в металлические чехлы над окнами витрин. После обеда пана Шюто (соседа справа, владельца парикмахерской) заменила супруга, постриженная под мальчика, на которую заглядывался Волент; и в самом деле, посмотреть на эту особу было более чем приятно: у соседа слева свет тоже будет гореть до вечера. Стекольщик Смола, земляк мясника, изо всех сил старается выбиться в люди, поэтому работает от раннего утра до поздней ночи. Стеклит, обрамляет и продает картины, большей частью религиозного содержания. Одна из них выставлена у него в витрине. На огромном полотне в тяжелой позолоченной эллипсовидной раме дева Мария держит на руках Иисуса-младенца, маленького, с маленьким поднятым пальчиком, но бушующее море, черное и страшное, ему послушно. Волны успокаиваются, покаянно катясь к берегу, где стоят ОНА и ОН, и из вод уже выныривает тяжело пострадавший корабль без единого паруса, чтобы направиться к маняще разгорающемуся огоньку на далеком горизонте.

Это была очень модная картина, люди покупали ее и вешали над супружескими кроватями, на день застилаемыми узорчатыми и вышитыми покрывалами, с длинной декоративной подушкой в изголовье. Второе место на лесенке популярности занимали картины поменьше, на которых прелестные белокурые детишки переходят ветхий мостик над бездонной пропастью. Но с ними ничего не случится, ибо их сопровождает бдительно наблюдающий за ними ангел-хранитель с крыльями и сильными руками. Такие картинки вешали над детскими кроватками. Смола знает это и с утра до вечера обрамляет прежде всего такой товар. В пятницу, когда приедут из деревень на рынок или ярмарку крестьяне, они все раскупят.

Поначалу мясник со стекольщиком ладили, охотно вступали в разговор, но сейчас, если Речан выйдет из лавки, Смола даже носа не высунет. Скорее всего, от зависти, решил мясник.

Речан посмотрел на стенные часы в тяжелом деревянном круге и решил закрывать. Взял из-за двери ручку, вышел наружу и вложил ее в металлический чехол спускового механизма, начал крутить, зубчатые колесики плавно и без скрипа завертелись, металлическое плечо с полосатым брезентом стало медленнее. Как только брезент поднялся и ролик уперся, Речан вынул ручку и по-мальчишески покрутил ею. Довольный, положил ее за дверь, опустил шторы и пошел во двор кормить собаку.

Потом запер ворота, проверил дверную ручку, замки на шторах и медленно направился домой.

Когда Речан входил в сад своего дома, ему подумалось вдруг, что Волент стал больно часто вспоминать своего старого мастера Кохари, словно его начали терзать угрызения совести за измену. Наверное, так оно и есть. Разве станет он вспоминать просто так?

И тут его осенило: из-за этой бойни Волент уже изменил одному мастеру. Ему, наверно, ничто не свято, когда дело касается торговли, ничто другое его не волнует, и пощады от него не жди. Если Речан начнет ставить ему палки в колеса, он может предать и его…

Мясник остановился, пораженный. Как раньше это не пришло ему в голову? Волент — вольная птица, его в клетку не посадишь.

На проселке и в лесу царило теплое и приятное послеобеденное время. На опушке дорога сужалась, над ней нависали кусты шиповника, и широкая «праговка» тяжело пробивалась вперед. Волент внимательно глядел вперед и вел машину осторожно, хотя уже несколько раз проехал по этой дороге туда и обратно. Речанова, сидя справа, в разогретой и пахнущей бензином кабине, укоряла его: