Репетиции - Владимир Шаров

В Крестах он просидел меньше двух месяцев, а потом спустя всего неделю после суда был отправлен этапом в Сибирь. Эта быстрота сберегла ему силы, возможно, спасла его, он был среди тех немногих в их партии, кто пережил зиму тридцать второго — тридцать третьего года. Этап тогда выгрузили с баржи прямо на снег, что называется, в чистом поле, и они сначала размечали и обносили колючей проволокой территорию своего будущего ОЛПа, ставили вышки и дома для охраны, все это время зэки спали прямо на земле вповалку, подстелив под себя толстый слой лапника, ложились, чтобы не замерзнуть, между кострами, которые по очереди и ночь и день поддерживали доходяги. Хлеба не было, вместо хлеба и баланды давали по нескольку горстей овса, его ели, разваривая в консервных банках.

К лету, когда были построены первые бараки и лагерь пополнился двумя новыми большими этапами, живых из их осенней партии осталось меньше седьмой части. Собственно говоря, лишь в середине лета тридцать третьего года они и сделались настоящим лагерем, обросли всем тем, что было положено им иметь, от БУРа до бани, узнали, к кому относится их ОЛП и, главное, наконец получили номер своей почты, и из России им впервые после ареста начали приходить посылки и письма. До этого их как бы и не было; в округе на десятки километров — ни деревень, ни дорог, никого, кроме кочующих со стадами оленей якутов да ненцев; ото всех отрезанные, они только раз в месяц, когда из Белого Яра на санях, — после того как Кеть вскрывалась, на моторке — приезжал один и тот же чекист, передавал их охране приказы и письма, забирал донесения и опять же письма и сразу, если еще не стемнело, катил обратно, — видели, что не забыты.

В октябре Илья понял, что попал в лагерь, где сидит или сидела Рут, но к тому времени минуло уже полгода, как она умерла. Пересылая ей письма в лагерь через мать, он никогда не знал номера почты Рут, и произошло это случайно. Их ОЛП был построен пятьюдесятью километрами западней Мшанников, чтобы выбрать хорошую залежь угля, и хотя формально подчинялся тамошнему начальству, зависел от него мало: они были связаны и получали все, что надо, непосредственно из Белого Яра. До осени ни среди охраны, ни среди зэков из Мшанников у них никого не было, лишь в октябре, когда оказалось, что угля здесь намного больше, чем думали, и было решено форсировать добычу, сюда из Мшанников, с центрального лагпункта пригнали пару сотен тамошних зэков. На их ОЛПе очень не хватало людей, а доставить из Томской пересылки других заключенных уже не могли — навигация кончалась, Кеть местами замерзла и вот-вот должна была встать. Один из этих новеньких, кажется, блатной, привез с собой его письмо к Рут и на глазах Ильи, разделив письмо по страницам на несколько ставок, одну за другой проиграл все.

Что он и Рут сидят в одном лагере, мать Ильи узнала раньше, чем он. Она написала ему об этом очень спокойно, предположительно, сначала вообще не собиралась писать, потому что никто не мог ей точно сказать, есть ли хоть какое-то общение между женскими и мужскими зонами, сама она думала, что скорее всего никакого нет, и Рут с Ильей будет только тяжелее, что они, настоящим чудом оказавшись рядом, на деле даже дальше друг от друга, чем были. И еще: Рут была очень красива, ее жизнь в лагере могла сложиться по-разному, ни в чем, что бы ни было, ее не виня, мать Ильи еще больше, чем первого, боялась их встречи. Когда Илья получил это ее письмо, про Рут он уже знал.

Илья перед университетом ровно год проработал крепильщиком на одной из горловских шахт, они тогда все были настроены до крайности романтично, боготворили рабочий класс, стеснялись своего интеллигентского происхождения, и, естественно, в общих чертах разбирался в горном деле, потом, уже студентом, несколько лет подряд занимаясь раскопками, он неплохо выучился чертить и в итоге на их ОЛПе оказался чуть ли не главным специалистом. Это — после короткого следствия — было второй его большой удачей.

В лагере он сделал быструю и по-настоящему головокружительную карьеру, особенно если учесть, что по правилам его статья и шифр могли использоваться лишь на общих работах. Весной он стал десятником, позже бригадиром и до осени фактически руководил у них добычей угля. Здесь не последнюю роль сыграло и то, что еще с зимы у Ильи были довольно близкие отношения с ОЛПовским начальством, которому он за лишнюю норму овса изо дня в день рассказывал подвиги прекрасной Фатимы. Этот выдаваемый овсом гонорар спас ему жизнь, по природе он был плотным и грузным, а такие люди умирали в лагерях первыми.

Дважды или трижды, никому не говоря, кто ему Рут, он с оказией пытался выяснить ее судьбу; точно ничего узнать не удалось, но по тому, что до него доходило, в живых ее, кажется, уже не было. Когда Илья по письму, проигранному в карты, понял, что Рут и он сидят в одном лагере, он сделался почти невменяемым, его сводило с ума и то, что она так близко, и то, что он не знает, жива ли она, и то, что боится встретиться с ней, — ему словно передался страх матери. После нескольких месяцев по-лагерному «нормальной» жизни он тогда вдруг попал в самый центр какой-то дурацкой фантасмагории: вокруг все — и зэки из его этапа, и другие, которых перевели сюда из Мшанников, чуть ли не наперебой рассказывали новые и новые приключения Фатимы, популярность их была огромна, уже были десятки разных версий, действие переносилось и в Бразилию, и в Японию, и в недавний нэп, смешивалось с другими историями, и каждый рассказчик считал своим долгом сослаться на Илью, выспросить у него продолжение или хотя бы уточнить какую-нибудь деталь.

Многое он, наверное, преувеличивал; так, ему казалось, что их ОЛП только тем и занят, что читает его письма к Рут, продает их, играет на них, что зэки переписывают их как образец, меняют лишь имена, а затем сотнями и сотнями рассылают собственным возлюбленным, кто — на волю, кто — рядом, в другую зону. И оттуда им тоже приходят его, Ильи, письма. Эти письма были везде, они окружали, преследовали, мерещились ему, они и Рут словно обложили его. Как в большой гулкой комнате, что бы он ни говорил, все сразу же рождало эхо, это эхо множилось и множилось, звало, цеплялось, говорило с ним на разные голоса и никуда от него не уходило, так и оставалось, где он, в той же комнате. Он пытался убежать, но выхода из комнаты ни ему, ни эху не было, и тогда он начинал успокаивать себя, объяснял, что письма и Фатима — просто-напросто галлюцинация, наваждение, но и сам не верил в это, знал, что все наяву. Он видел, что сходит с ума, и думал, что ему уже не выбраться.

И все же в конце концов он научился справляться с этим бредом. Он придумал растворять его в том, что было ему давно знакомо и привычно. Он решил для себя и поверил, что Рут умерла, а ее архив, как бывает сплошь и рядом, разошелся по чужим рукам. Ему немало приходилось заниматься архивами разных востоковедов, в частности, недавно, за год до ареста — архивом своего учителя академика Бартольда, и тоже — не успел Бартольд умереть, а уже множество бумаг пропало, потерялось, оказалось черт знает у кого. История с его письмами к Рут была как бы примером документов с занятной судьбой, примером возможной судьбы архива, странной судьбы, но, значит, бывает и так. А Фатима вообще была бесценна — готовая модель сложнейших процессов народного творчества, всего, что касается фольклора, самый механизм того, и как творит народ, и как распространяются предания, как они смешиваются друг с другом, как рождаются и почкуются новые, как соединяются в них разные голоса и разные пласты культуры и времени.

Осенью тридцать третьего года во Мшанниках на центральном лагпункте была заложена первая глубокая шахта, такая же, что и на их ОЛПе. Угля требовалось больше и больше, а старые мелкие выработки быстро истощались. Работа на новой шахте шла туго. Опыта такого строительства ни у кого не было, и во Мшанниках дважды подряд случились сильные обвалы, при этом несколько зэков были засыпаны и погибли. Дело застопорилось, лагерное начальство боялось обвинений во вредительстве, но с немалым трудом все удалось замять. Инженерная репутация Ильи к тому времени была уже очень высока, и в декабре, когда обошли плывун и проходка шахтного ствола возобновилась, его забрали во Мшанники. Там он на второй или третий день разыскал Анну и от нее узнал, как и когда умерла Рут. С помощью римлян Анне на лагерном кладбище удалось похоронить Рут в отдельной могиле, среди других найти ее было легко: в головах у Рут жена Понтия Пилата посадила маленькую аккуратную елочку, к которой была прибита сделанная из жестяной банки табличка с именем Рут и годами ее жизни. Лагерь в ту зиму лихорадило, недавние аварии на шахте срывали план добычи угля, и заключенных, пытаясь наверстать время, заставляли работать по полторы смены. Кроме того, по очереди через день загоняли под землю и лагерную обслугу. В шахте в одном из уже выработанных забоев в ночную смену Анна и сошлась с Ильей.