Репетиции - Владимир Шаров

Полностью спектакль и в лагере и на ближних ОЛПах игрался не более пяти раз, кажется, главным образом из-за смертей актеров — пока им искалась замена и старые исполнители привыкали к новым партнерам, проходило много времени — тем не менее все, кто его видел, говорили, что, несмотря на в целом слабую фабулу и вялые диалоги, — писал их начальник КВЧ — актеры играли блистательно.

В сцене свадьбы в Кане Галилейской, на которой Христос превратил воду в вино, роль невесты с тридцать второго по тридцать восьмой год играла мшанниковская еврейка Анна Ерофеева. Ее соседкой по нарам в бараке была Руфь — сама она произносила свое имя Рут — Каплан. И мшанниковские евреи, и охрана хорошо отличали зэков — природных евреев от других заключенных и считали первых авелитами, которых Господь лишь сейчас, да и то в малой части (они знали, что на воле еще много евреев) сумел вернуть обратно. Известно им было также, что сами авелиты во Мшанники возвращаться не хотели. Господь привел их сюда насильно. Отношение к ним было очень плохим, как и к любым предателям. Единственное, что всех удивляло в авелитах, это внешность. В их лицах совсем не было черт якутов, с которыми они некогда породнились и смешались во Мшанниках и на которых должны были быть очень похожи.

Отношение к авелитам особенно ухудшилось, когда мшанниковских евреев после страшной зимы тридцать первого — тридцать второго года стало не хватать, и, чтобы заполнить все роли в постановке, кем-то было предложено брать на свободные места авелитов — ведь как-никак они были из избранных Сертаном. Почти всем эта мысль показалась невозможной и подлой: получалось, что авелиты будут как бы прощены, сравнены с верными евреями, и даже, раз Христос придет именно к ним, а не к тем мшанниковским евреям, которые вместе с христианами год за годом, поколение за поколением жили одним — надеждой и готовностью принять Его, — они правы и путь их, путь предательства, путь измены, тоже правильный. Позже мшанниковские евреи и христиане все-таки пошли на то, чтобы брать авелитов на роли, но лишь еще больше их возненавидели. В лагере среди прочего эта ненависть выражалась в том, что никто из авелитов, занятых в постановке, никогда не получал освобождение от общих работ — умирали они очень быстро. Из-за этого тот кончавшийся естественной смертью срок репетиций и ожидания Христа, который проживало каждое поколение евреев и христиан, умещался у авелитов всего в год-полтора, и скоро так, по поколениям, они сравнялись, даже обошли местных евреев. Но и тогда прощены не были — никто не сказал, что они искупили предательство.

Пожалуй, Анна была единственной, во всяком случае поначалу, кто отнесся к авелитам хорошо. Ей было все равно, как и почему они вернулись, — она просто радовалась, что они здесь, и Господь, хотя бы перед концом, вновь свел евреев вместе. Несколько раз она, хоть Рут и делала вид, что не понимает ее, говорила, что знает, что Рут авелитка, что она рада, что Рут возвратилась, и хочет, чтобы они полюбили друг друга как сестры. У Анны не было сестер, одни братья и, маленькая, она часто плакала из-за этого. Она говорила Рут, что хорошо и правильно, что они вместе, пускай она не горюет — это очень хорошо. Рут в то время была уже больна: у нее была чахотка, через год сведшая ее в могилу, а Анна, утешая ее, говорила, что смерть — радость. Ей вообще многое казалось радостью: в постановке она была самая красивая, в настоящем свадебном наряде, и самая невиновная из евреев, от Христа в ней больше, чем в ком-нибудь другом, было ощущение праздника, радости, чуда: пришел — и сотворил из воды вино.

Рут была очень красива. В школе ее звали тургеневской девушкой и заставляли распускать толстую метровой длины почти пепельную косу. В лагере она была уже без косы. Когда в Горловке чекисты пришли в их дом и предъявили ордер на арест, первое, что пришло ей в голову, что, слава Богу, косу наконец отрежут. Много лет она хотела от нее избавиться, ей нравилась короткая стрижка, но сначала не давал отец, потом отец был арестован и не разрешал уже муж. Здесь, в лагере, из-за туберкулеза у нее все время сохли губы, со щек не сходил Странный румянец и от постоянной температуры блестели глаза. Черты лица ее обострились, оно изменилось, хотя понять, какой она была раньше, еще можно было. Болезнь ее не портила, только взрослила — дать ей двадцать два года было трудно.

Отец Рут Исай Каплан работал горным инженером в Донбассе и в числе других проходил по знаменитому Шахтинскому делу о вредительстве. Через два года после суда и приговора он умер в тюрьме. Еще в школе Рут была влюблена в соклассника и сына своей будущей мачехи Илью Гринберга. В двадцать третьем году Илья и она познакомили родителей — мать Ильи Тэма и отец Рут оба вдовели — и поженили их. Окончив школу, Рут осталась в Горловке и работала в местной газете сначала корректором, потом репортером, а Илья уехал в Ленинград и там поступил в университет. Он специализировался на арабистике и был одним из ближайших учеников Бартольда. Эти годы они виделись редко и помалу, Илья лишь летом, обычно на обратном пути в Ленинград из среднеазиатских экспедиций на неделю или две останавливался в Горловке.

В двадцать восьмом году он должен был ехать с археологической партией в предгорья Памира копать Кушанские памятники, но что-то сорвалось, весна и начало лета у него оказались свободны, и в апреле он неожиданно для родных приехал домой. На сей раз отец и мачеха сумели уговорить Рут выйти за него замуж. Она все еще любила Илью, но не нынешнего, а того, каким знала его прежде. Илья делал ей предложение в каждый свой приезд, но раньше Рут, хотя их брак в семье был как бы решен, уклонялась. В школе Илья был грустный и трогательный, и ей нравилось беречь его и защищать. Ленинград, экспедиции многое в нем поменяли, и теперь она не понимала, зачем ему нужна. Только рост у Ильи был старый, и, чтобы не казаться выше, она, идя рядом, никогда не надевала туфли на каблуках. Он и сам видел, что стал другим, любил подтрунивать над собой прежним, и она, слыша это, всякий раз огорчалась и думала об Илье как о чужом.

Спустя месяц после ее замужества отец Рут был арестован. Первое время следователь Граевой, который занимался его делом, почти через день вызывал Рут на допросы. Она видела, что нравится ему, несколько раз он говорил ей, что против Каплана у него ничего серьезного нет, намекал, что, если она переспит с ним, все легко можно будет замять. Из-за того, что Илья не оставлял ее ни на минуту, каждый раз провожал в прокуратуру и на скамейке около входа ждал, пока ее отпустят, она не знала, что должна делать, дважды почти решилась и все-таки не смогла. Потом адвокат сказал ей, что обвиняемые, похоже, идут на расстрел, и она сама пошла к Граевому, но он ее даже не принял.

Когда почтальон вручил Рут извещение, что ее отец умер 13 января 1931 года в Лефортовской тюрьме, она, тыкая в Илью бумажкой, стала кричать, что, если бы не он, отец был бы жив и на свободе. Илья не понимал, почему, и она в истерике, сморщившись и выставив вперед зубы, шипела ему: «Почему, почему… Потому что я переспала бы со следователем, вот почему, потому что я была не прочь с ним переспать, вот почему, потому что он высокий и красивый, вот почему…» На следующий день Илья уехал в Ленинград, и больше они никогда не виделись.

Еще до того, как отцу был вынесен обвинительный приговор, Рут и мачеху выселили из их старой квартиры, отец получил ее прямо перед революцией, сразу, как начал работать на шахте, и дали комнату в маленьком доме на самой окраине города. Отсюда, пока отец был жив, они с мачехой, как заведенные, каждый день отправляли в ЦК, ЦИК, Рабкрин, Прокуратуру, Суд, ОГПУ, Коминтерн, лично членам Оргбюро от Сталина до Косиора десятки жалоб и прошений о пересмотре приговора. Что он умер, что его больше нет, они поняли и запомнили по тому, что писать им теперь вдруг стало незачем. Все-таки за это время Рут, наверное, успела сильно надоесть органам, и в апреле 1931 года, спустя три месяца после его смерти, она тоже была арестована. Почему-то ей хотелось, чтобы ее дело, как и дело отца, вел Граевой, но дали его другому следователю, она огорчилась, даже решила потребовать Граевого, но это был последний всплеск — все, что было дальше, ей уже было безразлично. Обвинялась она, кажется, в троцкизме и по 58 статье была приговорена к семи годам лагерей.

Рут прожила во Мшанниковском лагере совсем недолго, когда, пересланное через Горловку, к ней пришло длинное письмо от Ильи. Он любил ее и винил себя в том, что Рут посадили. Если бы тогда он увез ее в Ленинград или лучше в какую-нибудь тмутараканскую экспедицию, ничего бы не было. Он увлекался, сравнивал эти варианты, находя и здесь и там свои плюсы и минусы. Он писал о них так искренне, словно и в самом деле все еще можно было изменить и переиграть. Было видно, что каждая из версий им уже построена и продлена, во втором письме он даже сокрушался, что до ареста они не успели родить ребенка. Собственно, плохим всегда был только один вариант, один из всех, и это примиряло его с жизнью. В нем с детства была странная убежденность в обратимости того, что происходит в мире, вера, что все поправимо. Она не раз его спасала, но он бы и так верил… Раньше Рут иногда поддавалась на это, но сейчас ей было неприятно, что после смерти отца, ее ареста, он не изменился. Он писал ей, как будто за год, что они не виделись, ничего не случилось. Для него это «ничего не случилось» относилось к их разговору о следователе. Он не просто прощал ее, он говорил, что этого не было и быть не могло, все — наваждение, бред, и винил себя, что оказался черт знает чем и поверил в такую чушь.