Репетиции - Владимир Шаров

Рут прожила во Мшанниковском лагере совсем недолго, когда, пересланное через Горловку, к ней пришло длинное письмо от Ильи. Он любил ее и винил себя в том, что Рут посадили. Если бы тогда он увез ее в Ленинград или лучше в какую-нибудь тмутараканскую экспедицию, ничего бы не было. Он увлекался, сравнивал эти варианты, находя и здесь и там свои плюсы и минусы. Он писал о них так искренне, словно и в самом деле все еще можно было изменить и переиграть. Было видно, что каждая из версий им уже построена и продлена, во втором письме он даже сокрушался, что до ареста они не успели родить ребенка. Собственно, плохим всегда был только один вариант, один из всех, и это примиряло его с жизнью. В нем с детства была странная убежденность в обратимости того, что происходит в мире, вера, что все поправимо. Она не раз его спасала, но он бы и так верил… Раньше Рут иногда поддавалась на это, но сейчас ей было неприятно, что после смерти отца, ее ареста, он не изменился. Он писал ей, как будто за год, что они не виделись, ничего не случилось. Для него это «ничего не случилось» относилось к их разговору о следователе. Он не просто прощал ее, он говорил, что этого не было и быть не могло, все — наваждение, бред, и винил себя, что оказался черт знает чем и поверил в такую чушь.

Когда Рут дочитала в письме до следователя, она отложила страницу и стала думать, неужели, если бы она тогда переспала с Граевым, отец бы и сейчас был жив. Потом она позвала к себе на нары Анну и принялась рассказывать ей о Крыме и Ялте, в которой они с отцом в двадцать пятом году провели почти месяц. К Анне Рут была очень привязана, любила ее, знала, что и та ее любит, почти сразу же она начала давать ей и письма Ильи. Первое время не все письмо, а лишь то, что было во второй его части и что сам Илья называл литературным приложением. В Ленинграде он по договору с «Академией» переводил знаменитый арабский средневековый эпос «Жизнеописание доблестной Фатимы — женщины-богатыря» и большими кусками присылал с каждым письмом. Это было захватывающее повествование: отчаянные набеги, битвы, поединки, кровная вражда и союзы недавних врагов, интриги византийских императоров и багдадских калифов, похищения прекрасных женщин, заговоры, подвиги не ведающих страха благородных воинов — все в романе было подчинено любви, подчинено страсти, которая не знала преград. «Фатиму» Рут затем день за днем после отбоя читала в бараке, а иногда, когда от Ильи долго не было писем, войдя во вкус и, как и другие, скучая без продолжения, сама придумывала и рассказывала только намеченные сюжетом боковые линии, делала из них хорошие вставные новеллы: с детства она знала за собой, что ей легко даются всякие стилизации. Этот роман продлил ей жизнь на год или даже больше: паханша Вера, которая была у них бригадиром, покровительствовала Рут, освобождала ее от тяжелых работ, бывало, и подкармливала. Подкармливала ее и Анна: той, как и остальным мшанниковским евреям, помогали вольнонаемные из римлян.

В постановке Анна играла роль счастливой и любимой невесты, играла свой самый радостный день, веселье, праздник, но ей было лишь пятнадцать лет, ее еще никто никогда не любил, и ничего похожего в ее жизни не было. Первые репетиции шли очень плохо, она была зажата, всякий раз, когда жених брал ее за руку или тем паче должен был поцеловать, пугалась и сразу, видя, что испортила сцену, принималась плакать. Потом, когда жизнь свела ее и Рут, играть Анне стало легче. Она теперь и в голосе, и в движениях, и в жестах старательно представляла, напрямую копировала Рут, и с каждой репетицией дела у нее шли лучше, скоро она уже почти не выпадала из постановки.

Для Рут не кончилось и трех лет, как она была невестой, ею еще ничего не было забыто, брак ее с Ильей был так короток, что она не успела прилепиться к нему, они даже не начинали жить, смотря друг на друга. Все в старых связях и отношениях сохранилось, судьба отца была ей ближе, чем Ильи, и не только из-за того, что отец был арестован и погиб, а у Ильи дела тогда шли вполне благополучно, нет, она еще продолжала жить в той прежней жизни, брак ничего не заслонил в ней, что Анне тоже было на руку. Но среди взятого Анной у Рут были уже и ее мысли о том, как спасти отца, спать с Граевым или не спать, и ее последний разговор с Ильей; Анна понимала, что играть это не надо, и все равно раз за разом играла, потому что не могла отделить одно от другого, не видела и не замечала, где должна остановиться.

Анна повторяла на сцене Рут почти три месяца и вдруг в один день сделалась другой. Вечером накануне Рут впервые дала ей целиком несколько писем Ильи. Любовь поразила ее. Ни о чем подобном она раньше не знала и не слышала. То, что писал Илья Рут, показалось ей несравнимо высоким и прекрасным, это была чистая радость, таким она и представляла себе чудо. После писем она поняла, что теперь тоже влюблена в Илью, и ей сразу стало легко думать и верить, что он пишет не только Рут, но и ей, Анне, что он и есть ее жених. Она все время брала у Рут письма Ильи, читала и перечитывала их, просила еще и еще, просила, чтобы Рут дала или подарила ей хотя бы одно письмо, чтобы носить его с собой на репетиции. Христос для Анны и был любовью, во всей постановке она единственная была такая.

Рут не мешала любви Анны к Илье, пожалуй, даже поощряла ее. Она теперь читала его письма глазами Анны, и многое в ее отношении к Илье изменилось, она сама изменилась. Она была тяжело больна, видела, что умирает, знала, что уже никогда Илья с ней не будет, — Анна должна была продолжить, продлить ее любовь. Она понимала, что Анна любит Илью больше, чем она, Рут, и ей было хорошо, что именно она дала Илье любовь Анны, что любовь эта шла от нее и через нее. Если она и была в чем-то не права, виновата перед Ильей, сейчас она сполна с ним рассчиталась.

Еще со времен школы в ее любви к Илье было немало материнского, ей вечно хотелось защитить его, закрыть собой, спрятать, и потом, когда отец погиб, а Илья уехал в Ленинград, долго одна живя с его матерью, она все больше усваивала ее взгляд на Илью. Уже здесь, в лагере, понимая, что жить ей осталось немного и детей у нее никогда не будет, она часто думала, что хорошо было бы иметь именно такого сына, как Илья: в детстве слабого и нуждающегося в ней, а взрослого сильного и уверенного. Уступая Илью Анне, она рассказывала о нем то, каким знала его прежде; в ее рассказах он снова становился неприспособленным к жизни, добрым, мягким ребенком.

В октябре тридцать второго года несколько писем Ильи у Рут украли. Она обнаружила это на следующее утро, сказала Вере, и та вместе с напарницей перевернула и обыскала барак, но ничего не нашлось. Анна знала, что письма взяла сама паханша, никто другой не решился бы без ее ведома, но Рут ей не поверила. После кражи Рут сказала Анне, что раз она, Рут, не уберегла письма Ильи, иметь их она больше не должна и не вправе, и, несмотря на слезы Анны, принялась их распродавать. Началась зима, и ей нужны были лекарства, еда и особенно — теплые вещи, она все время мерзла. Из-за любви и романа о Фатиме письма Ильи, даже их отдельные страницы ценились чрезвычайно высоко и скоро сделались настоящей лагерной валютой; ими торговали, на них играли, их выменивали, при расчетах с зэками они охотно использовались и вольнонаемными.

Последний всплеск жизни пришелся у Рут на весну тридцать третьего года, когда, как я говорил, во Мшанниках и вокруг них нашли залежи угля и все бригады, и те, что были на лесоповале, и те, что прокладывали дорогу от Мшанников к Кети, и даже часть лагерной обслуги были перекинуты на строительство шахт. Опыта у людей не было, как крепить штреки и штольни, никто не знал, и первое время обвалы происходили почти каждый день, десятки человек погибли, были засыпаны и раздавлены. Дважды, несмотря на полубессознательное состояние (у нее не спадал сильный жар), водили на эти работы и Рут — ей тогда оставалось жить два месяца. Она ходила между зэками, которые, словно кроты, рыли в земле ходы и норы, и, как блаженная, объясняла им, что они копают неправильно, надо позвать ее отца, Исайю Каплана, он опытнейший маркшейдер и с радостью объяснит, что и как. Ей было весело и снова казалось, что отец жив и она вернулась домой в Донбасс, в Горловку.

Через неделю Анна, которая работала медсестрой, сумела, хотя свободных коек не было, уговорить лагерного врача положить Рут в больницу. Умирала она тяжело, по нескольку дней бредила, потом приходила в себя. За день до смерти она подозвала Анну, заставила ее сесть рядом и шепотом, хрипя и задыхаясь, так что Анна с трудом разбирала слова, сказала ей, что сберегла письма Ильи, все его письма, они лежат у нее под тюфяком, и она завещает их ей. Только Анна должна быть осторожна, когда она, Рут, умрет, — пускай, чтобы снова не украли, сначала возьмет письма, а уж тогда несут ее в мертвецкую.

Через полтора года после Рут был арестован и Илья. Никакой связи здесь не было, проходил он по одному делу с тремя другими учениками покойного академика Бартольда. Все они обвинялись в шпионаже. Взят он был в Ленинграде в общежитии, где жил, сразу по приезде из долгой разведочной экспедиции в Туркмению, они обследовали Копет-Даг, намечая места будущих раскопок. Его однодельцы были арестованы четырьмя месяцами раньше. Илье повезло: к тому времени, как он попал в Кресты, интерес к их группе иссяк, следствие было уже почти закончено, кто что получит, определено, и поэтому допрашивали его без особого рвения — даже ни разу, хотя он так и не дал показаний, не били. Как и остальным, ему инкриминировали традиционный для востоковедов шпионаж в пользу Англии и вдобавок Ирана, очевидно, здесь свою роль сыграло соседство Копет-Дага с иранской границей и то, что он хорошо знал фарси. Несмотря на «дополнительный» Иран, приговор у всех был равен — десять лет исправительно-трудовых лагерей.