Эмма - Е. Бирман

На уроке я играл с солнцем. Утром оно оказывалось в верхнем углу окна, и в определенный час можно было, подперев ладонью правой руки подбородок, скосив к носу один глаз и закрыв другой (тот еще, должно быть, вид со стороны!), добиться искристой картинки, когда две средние фаланги пальцев казались хоботами громадных мамонтов, касающимися прилегшего на землю мамонтенка-носа. Картинка получалась такой сверкающей блестками и ослепительно яркой, что казалась даже ярче и ослепительнее, чем средняя сестра, которую она заслоняла.

В кошмарный день, когда утонул в реке слабоумный мальчик, я видел его дважды — оба раза на пляже бродящим всего по колено в воде вдоль берега в закатанных брюках, пытающимся завязанной в узел майкой ловить серебристо-зеленых мальков.

Я сидел на пляжном песке, вместе с тремя сестрами в одинаковых купальных костюмах. Развлекая их, я разровнял круглую песочную арену и, отломив две рогатки от наполовину засохшего прибрежного куста, изображал с их помощью, как рассказываю слабоумному мальчику о своей любви. Рогатка-я, переступая по песку, подошел и прошептал рогатке-слабоумному-мальчику имя той, в кого был влюблен, но самое интересное слово шептал так тихо, что сестры не могли разобрать. Старшая сестра смотрела на «актеров», младшая следила за моими губами, в глаза средней сестры я успел заглянуть, но ничего в них прочесть не сумел. Тогда я сменил декорации и нарисовал на песке нашу реку, гранитную скалу на одной стороне, песчаный пляж на другой, перебросил арочный мост через реку.

— Огромная змея, — рассказывал я, — сползает с гранитной скалы, ползет по мосту, зарываясь в песок, на котором мы сидим.

Я приподнялся, как будто что-то подперло меня снизу, но все три сестры лишь улыбнулись, по-своему каждая. «Какие отважные!» — удивился я.

— Но наш учитель истории, — я продолжал рассказ с нараставшим воодушевлением в голосе, — схватил пустую бутылку из-под лимонада и швырнул ее в змею! Бутылка попала в железные перила моста и разбилась вдребезги. Змея извивалась, задевая осколки, и в кольцах ее, свернувшихся буквами… — я взбил песок над «мостом», — …мелькнуло имя, открытое мною мальчику.

Старшая и младшая сестры смотрели на знаки, возникшие и исчезнувшие в песке, а средняя, улыбнувшись, отвела взгляд и обвела им настоящую реку и гранитную скалу на другом берегу, будто запоминая их на неопределенной длины будущее.

Они поправляли на плечах тонкие тесемки. Младшая сестра выболтала мне о придуманной ими игре с солнцем: они старались не смазать границы загара тесемок, а наоборот сделать след от них как можно белее и четче. Она упомянула только тесемки, но мне показалось по тому, как они старались поменьше елозить и ерзать, что речь идет об отпечатке всей верхней части их купальных костюмов.

Я пытался, бросал и снова пытался представить себе, как дома, становясь перед зеркалом втроем и поодиночке, они соревнуются, сличая свои достижения. Неужели и средняя сестра? И старшая? Воображению мешал стук в висках, и я переключался, старался представить сброшенные (на трюмо? на стул? на диван?) три одинаковые тряпицы, похожие на слепые матерчатые очки для великанов. Если бы я был великан, думалось мне, и примерял на себя эти очки, отрезав ненужные тесемки, то, как циклоп, хохотал бы, ничего не видя сквозь пустые холмы «с косточками» (кажется, так назывались вложенные в них ребристые пластмассовые каркасы).

Неподалеку на пляже с учителем истории, заменявшим также часто отсутствующую географичку, беседовала мать сестер. Взглянув в их сторону, я задал вопрос: отличают ли сестры Австрию от Австралии, Швецию от Швейцарии и Исландию от Гренландии. Пока две сестры (старшая и младшая) согласились держать экзамен, и каждая по очереди рассказала что-нибудь об этих странах, я успел проделать мысленный эксперимент: я представил себе носящего школьную кличку Имперский Пес историка и географа еще и акушером, принимающим роды трех сестер: три щелчка челюстей у пупков, и сестры свободны. Судьбой пуповин я интересоваться не стал, пусть ими займется Пес. Взглядом оценив результаты его акушерства, я не нашел никакого изъяна ни у одной из сестер. Поскольку две новорожденные не сбились в ответах, а третья промолчала, я рассудил, что двух отличниц достаточно и предложил им пройтись вдоль берега между рекой и лесом. «Вы должны будете без ошибки отвести меня обратно, для этого проверялась твердость ваших географических знаний, если по дороге я сойду с ума». Как ни скромны были сестры, ни одна из них не спросила, отчего бы мне вдруг потерять разум во время короткой прогулки с ними. «Но мы не пойдем туда, где нет людей», — выдвинули они условие. «Мама, мы немного пройдемся вдоль берега», — сказали они. «Недалеко», — ответила мать, и они обменялись кодированными взглядами. «Там, где достаточно много людей», — телеграфировала мать. «Где люди ходят табунами, как стада бизонов», — отстукивали в ответ послушные сестры.

Мы прошли только три сотни метров, когда за скалами у самой кромки воды увидели столпившихся в круг людей, смотревших вниз, на песок. Будто кто-то толкнул меня в спину, я догадался сразу — утонул слабоумный мальчик, кто же еще? Раньше, чем получил подтверждение, я увидел голые пятки и ноги утопленника в подкатанных штанах, на нем не было майки. Лица я не увидел, потому что младшая сестра потянула меня за руку. Сестры плакали (совершенно одинаково) всю обратную дорогу к пляжу, и мать увела их домой. Ногой, уже обутой в сандалию, я пнул изображавшие меня и слабоумного мальчика ветки, потом передумал, поискал их в кустах, одну нашел.

Я попрощался с сидевшим под совершенно прямым углом учителем, смотревшим на свои голые ноги. По дороге домой я думал об образе сестер, потерянном в погибшем воображении слабоумного мальчика. Несколько раз я просто так сходил с тротуара на проезжую часть дороги и шел по ней, пока мне не начинали гудеть водители. Когда я сделал это в четвертый раз, наступив на решетку водостока, она провалилась подо мной, я сломал ногу и потерял изображавший меня или утопленника обломок ветки. Родители, беспокоясь, как бы в местной больнице не упустили чего-нибудь, из-за чего кость срастется неправильно, отвезли меня в соседний большой город, в больнице которого работала наша близкая родственница.

Лежа в этой больнице и затем ковыляя на костылях и в гипсовой муфте по квартире нашей родственницы-врача (пришлось носить трусы ее мужа, в мои не проходил гипс), я действительно здорово вырос, но когда мы все пришли в школу, то узнали, что наш учитель истории умер, а отца сестер, офицера, перевели служить не то за сотни, не то за тысячи километров от нашего города.

В моих воспоминаниях о том времени поселились твердое убеждение, что учитель покончил с собой, потому что был болен, и уверенность, что офицеров вечно переводят с места на место вместе с их семьями и загадка, как мог утонуть бродивший вдоль берега мальчик. Но в оставшийся нам последний год учебы в школе нашему классу, кажется, больше никто не завидовал.

Сегодня, много лет спустя, сидя на кровати в больнице, другой, но очень похожей на ту, где мне когда-то наложили на ногу гипс, опустив голые ноги в домашние шлепанцы (как больно будет ступить на правую ногу!), вдруг вспоминаю школьную игру со светом. Это случилось, возможно, потому, что окно расположено так же впереди и справа, как тогда в нашем классе. То же примерно время суток — утро, и солнце вписалось в верхний левый угол окна. И я загораюсь идеей — воспроизвести тот самый памятный мне эффект. Я нахожу правильный угол к солнцу и вот — снова вижу два сверкающих хобота, прислонившихся к тому же, в тысячах блесток, боку мамонтенка. И кажется, за этой картинкой здесь и сейчас средняя сестра листает тетрадь, добираясь до чистой страницы. Мгновенная вспышка восторга грозит взорвать мне грудь, хотя и не всю, как тогда, а только верхнюю треть, и я колеблюсь: продолжить ли, сосредоточившись, игру с солнцем, или отвлекшись, услышать, как снова гудит весь замерший мир, завидуя мне.

Если вдуматься, были три образа, три относящихся к одному времени восприятия сестер: слабоумного мальчика, Имперского Пса и мое собственное. Два безвозвратно утеряны, а вот третье, мое, пусть останется.

32

Как легко мне было с Эммой! Какой роскошью было наше длительное знакомство, общее детство. Мне кажется, я помню даже, как она в первый раз поставила локоть на парту и выпрямила ладошку, чтобы ее вызвали отвечать «к доске» или «с места», что впоследствии делала редко и неохотно, как правило, лишь в ответ на прямой учительский вопрос: «Кто выучил урок?» Как с лету понимала она каждый всплеск моей иронии, с какой безошибочностью воспринимала мои литературные опыты, вычитывая в них именно то, что было заложено мною самим. Я не решился расспросить Эмму, что затронуло ее в «Сне» — тема матери или невозможность для нас утром проснуться рядом, так чтобы в моем пробуждающемся сознании первым делом возникал контур ее тела, и чтобы можно было коснуться его кончиками пальцев. Я увлек ее Флобером. Большая литература, говорил я, не покатит нас как в санях, усталых, расслабленных. Это другое, ее нужно грызть самому, по кусочку, как грильяж, осторожно откалывать зубами, перекатывать во рту, наслаждаться, ждать, пока растает.