Эмма - Е. Бирман

Я знаю, женская память цепко хранит любую ерунду, положенную на бумагу, любое наскоро сочиненное стихотворение ко дню рождения, если это «произведение» посвящено лично ей и никому более. Мини-рассказ «Эмма и пять веснушек» не приводится в этих записках, он нигде и никогда не был записан, он существует, я верю, и по сей день, но только в памяти Эммы, моей, только моей Эммы. «Настоящий читатель — перечитыватель». Это из тех обобщений, которые — не «су-су-су». Вот и я — чем подробнее узнавал Эмму, тем больше ее любил. Я разыскал и приобрел для нее домашний халат — синий, в крупных цветах, похожий на тот, который давно когда-то видел на ней.

Рассказ «Сестры» я прочел ей во время одной из наших следующих встреч. Перечтя сейчас, я нашел его несколько слащавым, но все мои попытки отжать из него лишнюю романтическую приторность, не увенчались успехом. Это лишний раз послужило мне доказательством, что даже небольшой, но уже рожденный рассказ, произведен на свет с собственным духом и плотью, и переделать его, не рискуя разрушить полностью, крайне трудно, если вообще возможно. Несколько раз Эмма, читая, хмурилась, сомневаясь и старясь вспомнить, вымышлены ли те или иные детали и мелочи и какие из событий имели место в действительности. Никаких трех сестер, конечно же, не было в нашем классе, и ни одна из героинь моего рассказа не была похожа на Эмму, но она отлично поняла смысл этого утроения, зыбкого, искаженного, фантастического, но все же — утроения ее самой, и моей любви к ней. Вспомнила она и утонувшего в реке слабоумного мальчика, жившего недалеко от нашей школы, вспомнила, как я попал ей в лицо снежком. Я несколько опасался ее реакции на образ матери и учителя. Я видел ее вмиг остывшие глаза, видел, как она напряглась, когда добралась до этого места. Видел ее недоумение, зачем мне понадобилось ломать себе ногу (чего никогда не было), а потом и вспышку, догадку — мое желание удалиться, не быть свидетелем и летописцем краха семьи ее родителей. Обычно, когда в моих рассказах Эмма не находила деталей собственной биографии, она и читала их иначе, улыбаясь тому, что представлялось ей удачным, и сводя брови и делая вид, что не совсем понимает написанное, когда что-то было не так по ее мнению. Я засекал примерно (ориентируясь на суммарное время чтения) эти точки, отмеченные ее мимикой, а потом старался отыскать соответствующие места в тексте, чтобы порадоваться победам и решить, что делать с теми фразами, которые вызывали у нее сомнение.

Она дочитала, отложила листки с отпечатанным текстом, подумала, не глядя на меня, снова взяла их, прочла еще раз, закончив, бросила на тумбу, и раньше, чем я поймал ее взгляд, толкнула меня, опрокинув спиной на кровать. Я понял: неважно как — я должен сейчас превзойти самого себя, добиться тройного эффекта. Не знаю, удалось ли мне это, но я напряг все свои возможности, все воображение, привлек все знания, добытые мною в разное время и из разных источников. Видит бог — я очень старался. Эмма сказала потом: «У пустели, як у джунглях».

31

Из-за этих сестер, таких утроено красивых, вся школа завидовала нам, их одноклассникам, ведь только мы сидели с ними за соседними партами, а три счастливчика (в том числе и я) — даже за одной, обсуждали сочинения, вместе решали задачи.

После школы мы провожали их до самого дома. Не потому, что им нужна была защита (наш городишко был довольно спокойным), а потому что им самим это было удобно, так они хоть немного растворялись в стайке сверстников. Когда же они шли только втроем, то порой вгоняли в столбняк случайных прохожих. Слабоумный мальчик, увидев их и даже рта не успев раскрыть, остановился как вкопанный, глядя на них. Они прошли мимо, опустив глаза в землю, а он не оборачиваясь, все стоял, обмочился и плакал. Поэтому только ему я однажды, возвращаясь из школы, рассказал о своей любви, полагаясь на то, что он не сумеет никому передать мое признание. Он выслушал меня с восторгом, но трудно было понять, как отразились в его сознании мои слова.

Сестры были близнецы, одного роста, ужасно похожие, высокие, но различать их было несложно из-за разницы в характерах, отражавшейся в осанке и выражении глаз.

Старшая казалась чуть суховатой. Мы знали, что она появилась на свет раньше средней на двадцать минут. Однажды я нечаянно залепил ей в лицо мокрым снежком (слава богу — очень издалека, влажный шар был уже на излете). Она плакала в сторонке, а я мучился на расстоянии, но к ней тогда так и не подошел, чтобы извиниться и утешить ее.

Младшая была самой общительной. Однажды, когда я сказал ей, стоящей рядом со мной в проходе между школьными партами, что-то особенно милое (я сидел), она улыбнулась, положила ладонь мне ребром на плечо, почти коснувшись шеи, и большим пальцем ласково потрепала мочку уха, а я с другой ее светлой руки, которой она опиралась на парту, смахнул грушевидную каплю прозрачной воды (обстрел из водяного пистолета на перемене). Ее это не смутило, наоборот, она улыбнулась еще приветливее, и я знал, что мог бы ее дружеское расположение к себе укрепить и сблизиться с ней еще больше, если бы спросил, например, как мне и хотелось в тот момент, каким образом они втроем выбирают себе прически, и получил бы ответ, что ведь прически у них одинаковые, и выбраны по вкусу и желанию матери. Но я остановился и спрашивать не стал, потому что почувствовал в этом опасность, аркан, могущий оттащить меня от сидевшей со мной за одной партой средней сестры, в которую я был влюблен.

Вот она была неправдоподобно особенной и ужасно замкнутой, хотя во внешности ее и манерах не было ничего такого, что ощущалось бы как препятствие или преграда. Но, тем не менее, будто поток свежайшего, но сильного ветра удерживал меня и других на расстоянии от нее, и узнать, о чем она думает, казалось мне труднее, чем фантом от липкой ириски прилепить солнечный блик к парте. И все же что-то такое, трудное, мне хотелось непременно сделать у нее на глазах. Дождавшись, когда яркое пятно на долю секунды замерло, лишь легонько подрагивая, я быстрым очерком обвел его карандашом и проставил время и дату. Я был счастлив, потому что она заметила это и, показалось мне, улыбнулась самым краешком губ. Окрыленный успехом, тем же карандашом я отметил и границу света и тени от окна на парте. Неровности замазки между стеклом и деревянной рамой окна были повторены мною вслед за тенью, хоть и искажались наплывами темно-зеленой краски, которой были выкрашены все парты в классе.

Мне очень хотелось узнать или догадаться о ее мечтах, но я не решался и откладывал попытки осуществить эти намерения, потому что она пока еще была выше меня ростом. Предстоящим летом я собирался много играть в баскетбол. Мои приятели, надеялся я, помогут мне, приподнимут, обхватив за колени, чтобы я мог дотянуться до кольца и повисеть на нем несколько минут, растягивая кости. Я твердо верил, что неизбежно вытянусь за каникулы, и когда в сентябре снова сяду с ней рядом за парту, буду гораздо храбрее: я что-нибудь такое скажу ей, или напишу смешное стихотворение только для нее одной, и створки ее мучительной для меня отчужденности хоть немного раскроются. А может быть — все и вовсе пойдет по-другому.

Вообще же, оглядываясь на те времена, я вижу, что меня слишком часто одолевали трудно осуществимые или невозможные вовсе стремления. Так, например, я мечтал жениться на всех трех сестрах: на средней — по любви, на младшей — из приятельских чувств, на старшей — из жалости. И надо же, именно их мать, пришедшую в школу на родительское собрание, я однажды чуть не сбил с ног, вылетев из-за коридорного поворота. День и особенно час, когда в школу начинали тянуться родители, был окрашен нервным возбуждением, ожиданием увидеть себя, свое отражение в оценках учителей, которые нам перескажут родители вечером за домашним ужином. А тогда в коридоре, едва успев увернуться и, врезавшись плечом в стену, в ответ на досадливый взгляд матери трех моих будущих жен я бросился извиняться, и она очень быстро смягчилась. «Молодежь торопится жить», — сказала она, уже улыбаясь, шедшему навстречу по коридору нашему поджарому историку. Он в ответ развел руками, и в этом жесте, показалось мне, было выражено не столько его отношение к сказанному, сколько что-то вроде: «Да бог с ними. Очень рад видеть вас здесь, в нашей школе».

На уроке я играл с солнцем. Утром оно оказывалось в верхнем углу окна, и в определенный час можно было, подперев ладонью правой руки подбородок, скосив к носу один глаз и закрыв другой (тот еще, должно быть, вид со стороны!), добиться искристой картинки, когда две средние фаланги пальцев казались хоботами громадных мамонтов, касающимися прилегшего на землю мамонтенка-носа. Картинка получалась такой сверкающей блестками и ослепительно яркой, что казалась даже ярче и ослепительнее, чем средняя сестра, которую она заслоняла.

В кошмарный день, когда утонул в реке слабоумный мальчик, я видел его дважды — оба раза на пляже бродящим всего по колено в воде вдоль берега в закатанных брюках, пытающимся завязанной в узел майкой ловить серебристо-зеленых мальков.