Эмма - Е. Бирман

Сейчас вспомнил еще — Бурнизьен к еврейскому новому году «Рош а-Шана» подарила нам всем по настенному календарю, в верхней половине каждого разворота которого вместо чего-то художественного, как обычно, были портреты выдающихся кабалистов и приводились их высказывания, видимо, наиболее удачные с точки зрения редактора и составителей. Я был искренне благодарен ей — сейчас настенных календарей не найти в магазине, наверно потому, что их дарят почти всегда по месту работы с отмеченными красным цветом нерабочими днями фирмы. Страховщики тоже часто вручают свои — с телефонами агентств (надо же! — «нтств» — пять согласных подряд, а все приятнее к небу, чем эти высказывания под портретами). Но черт дернул меня пошутить: «Очень любопытно, — сказал я, придав лицу наивно-простецкое выражение, разглядывая портреты и читая фразы под ними, — а календарь наступающего года или прошедшего?» Бурнизьен вспыхнула и явно обиделась. Я не стал извиняться. Бесполезно. Моя ошибка. Нельзя шутить с женщинами, отношения с которыми у вас не ладятся. Вот Эмме я на недавний ее день рождения подарил работающий с компьютером минимикроскоп величиной с яйцо, если не считать подставки с гибкой металлической шеей. Я приобрел его по дешевке в закрывшемся стартапе, где с его помощью фотографировали в увеличенном виде участки электронных печатных плат в сборе. Я объяснил удивленной Эмме, что прибор предназначен для совершенствования обработки ее ногтей, и тем, как и рассчитывал, развеселил ее. Я несправедлив к Бурнизьен, она ведь искренна в своих убеждениях, вообще-то, вполне миловидна, и думаю, многие мужчины (убежден почему-то, что, уж точно, все те, кого увлекает немецкая философия) — обожают такие, как у нее, широкие бедра. Просто любые мои словесные провокации, адресованные Эмме, неизбежно окрашены нескрываемой нежностью и потому воспринимаются ею всегда благосклонно. В этом все дело.

Возвращаюсь к протеже равинессы. Каковы были самые первые высказывания Леона, по которым я начал составлять свое представление о нем? Пожалуйста.

О людях доброй воли: миротворцы и пацифисты — первейшие возбудители войны. Ничего удивительного — куда податься педофилу, если не в школу или в детский сад?

О взглядах Оме: гуманистическая традиция, доведшая себя до анорексии.

О статьях в Интернет-сайтах и токбэкистах: журналист выблевывает, читатель вылизывает.

О религии: метода Всевышнего передавать указания через представителей по связи с общественностью себя не оправдала, так как не привела к единообразию представлений о происхождении и целях мироздания в умах всего человечества даже в случаях, когда на ответственную должность глашатаев истины в последней инстанции назначались такие выдающиеся, наделенные чрезвычайными полномочиями посланники как Моисей, Иисус и Мохаммед. Если Создатель хочет донести до нас что-то с не вызывающей кривотолков определенностью, выбора нет — ему необходимо явиться самолично и отметить свое появление впечатляющими, масштабными, но исключительно позитивного характера действиями. Демонстрация грандиозных катаклизмов, вплоть до конца света, не разрешит наших сомнений. Это не чудо, это мы и сами умеем.

Однажды мы вместе гуляли по Иерусалиму, подошли и к Стене Плача. Пока мы с Леоном и Шарлем дожидались возвращения Эммы из женской половины, я заметил, что по небольшим различиям в темпе качания молящихся мужчин допустимо сделать предположение о различиях частот их постельных колебаний.

— Бога е…, — глядя на черные гнущиеся спины, грубо, не улыбаясь, ответил Леон.

Между прочим, мы сошлись с ним в отрицательном отношении к набирающим силу в Европе нападкам на Коран. Инстинктивно ощущая необходимость формулирования столь серьезных и позитивных взглядов сразу на английском языке — этой современной латыни человечества, я, краснея за свое слабое владение ею, изрек: «It is ridiculous, counterproductive and unfair to attack ancient manuscripts written fifteen, twenty and twenty five centuries ago. Hit modern interpretations». Леон снисходительно улыбнулся.

О нашем государстве: я предрекаю ему скромное, но несомненное величие. Частная инициатива в сочетании с объединяющей национальной идеей — это правильный комплект, а евреи делятся в моем понимании на две категории — на этой страны нынешних и будущих граждан и отходы еврейской истории. Сионизм — это стремление евреев не быть приживалками. Поэтому я — сионист, хуже Герцля!

О нашей религии: ортодоксальный иудаизм ведет к Освенциму, религиозный сионизм — к новой Иудейской войне.

О манипуляциях наших властей, перенаправивших в свое время поток российской еврейской эмиграции из Америки сюда: тот самый случай, когда неблаговидные действия порождают благородный результат.

О христианских сионистах — союз евреев-агностиков с евангелистами неизбежен, стиль жизни и тех и других практически одинаков, а спор о происхождении Вселенной можно отложить до встречи на том свете. Умершие точно знают, кто прав.

О наших писателях: рыцари заржавевшего первопроходчества, плюс — протухшего социализма, плюс — истерии под соусом Холокоста. Но прежде всего они — конформисты. Их конформизм сегодня, пояснил он, не ищет милостей исполнительной власти. Она в наше время и в наших условиях ни дать им, ни отнять у них ничего не в состоянии, то есть — бесполезна и безопасна одновременно. Верноподданность современного конформиста, чей этикет — бонтон богемного бомонда, должна выдерживать экзамен на преданность этой самой богеме, которая теперь меньше пьет, курит и балуется наркотиками, но по-прежнему пропагандирует несбыточные проекты, которые порядочному человеку оспаривать неудобно. А кроме того, заведует всемирным центром раздачи лавровых венков и компьютеризированным складским комплексом мирской славы.

Тут, поскольку Леон коснулся проблем в области, которую я склонен считать до определенной степени своей, я выскажу и некоторые собственные соображения. В идеале автору, который подобно мне видит в литературе прежде всего лишь или даже исключительно — предмет интеллектуальной роскоши, конечно же, лучше держаться подальше от политических страстей, в трясучке которых бьется современное ему общество. Но что делать такому автору со своей безвестностью? Ведь он подобен пешеходу, идущему вдоль рельс железной дороги и высокомерно глядящему на проносящийся мимо грохочущий локомотив, влекущий за собой наполненные читающей публикой вагоны. Пример: вот писатель, склонный к ипохондрии и психопатии. Книги его естественным образом ипохондрией и психопатией тоже пронизаны, именно они выгодно отличает его произведения от творчества других авторов. Но этого мало, чтобы привлечь и удерживать внимание публики, но если он, например, откажется подать руку политическому лидеру, объявит громкий бойкот кому-нибудь, то есть будет вести себя как классический пророк и психопат, у него несравненно больше шансов в борьбе за внимание общества. Особенно если характер его выступлений согласован с расписанием поезда, чей маршрут проходит через всю Европу, от пункта «О» в столице какой-нибудь скандинавской страны до пункта «М», расположенного где-нибудь в близости Гибралтарского пролива. Признаю, не стоит читать произведений писателя, который настолько глуп, что не способен к художественным талантам присовокупить элементарные навыки агента по сбыту собственной литературной продукции. Если я задумаюсь об известности, то над инструментарием ее достижения мне придется основательно поразмыслить. Но способен ли я к действиям такого рода? Не достаточно ли мне оставаться писателем одного внимательного, понимающего и сочувствующего мне читателя? Моей Эммы, конечно же, трусливо отгородившись от всех других людей фразой поэта, с всегдашней кажущейся легкостью стекшей с его пера на бумагу: «Люди верят только славе…». А здорово было бы, подумал я, если бы запретили вдруг кино, театры, телевизор, интернет и всех авторов, кроме меня, и тогда моя повесть об Эмме стала бы для человечества чем-то вроде Библии.

А вот высказывание Леона об израильских арабах: они как комары на задницах парочки, занимающейся любовью в лесу, — катаются верхом, едят и пьют вволю, смотрят трехмерное порно, но своим жужжанием и укусами портят удовольствие любящим. Впрочем, арабоненавистником он не был и в шутку с удовольствием повторял ответ Сергея Витте на вопрос Александра Третьего («Правда ли, что вы стоите за евреев?»): «Если вы не можете утопить их в море, дайте им жить».

Я, признаться, чуть не замер с открытым ртом, когда Шарль, наш скромняга Шарль, спросил, принципиально ли отличаются «наши арабы» от евреев в Европе? Я возмутился этим сравнением, но Леон только усмехнулся.

В свое время, еще до знакомства с Оме, мы все втроем, по очереди, прочли «Историю евреев» Джонсона, и Эмма как-то вспомнила, что родственник Оме, Курт Тухольски, там упоминался. Мы разыскали это место. «…исходившее слева печатное насилие играло на руку антисемитам. — Значилось в главе о Холокосте. — Многие из его (Тухольски) заявлений были сознательно рассчитаны на то, чтобы вызвать ярость у людей. «Нет в германской армии такого секрета, — писал он, — который я с готовностью не передал бы иностранной державе». Однако разъяренные люди, особенно если они не наделены красноречием и не способны ответить тем же, вполне могут дать ответ физически или проголосовать за тех, кто может; а Тухольски и его собратья сатирики злили не только профессиональных армейских офицеров, но и семьи бесчисленных резервистов, погибших на войне. А уж антисемитская и националистическая печать постарались, чтобы самые ядовитые насмешки Тухольски приобрели самую широкую известность». Мы поискали еще информацию о Тухольски в Интернете, и оттуда узнали, что он никогда не скрывал своего еврейского происхождения, но считал себя скорее немцем, чем евреем. Он был убежден, что фашизм победил в Германии надолго, его книги нацисты сожгли, потом его самого лишили гражданства и выслали за антигерманскую деятельность (1933). Он жил в Швеции и вскоре после того, как в шведском гражданстве ему было отказано, покончил с собой (1935). «Жалко все-таки немецкого холуя», — прокомментировал добрый Шарль, с легкостью позаимствовав терминологию из советских фильмов нашего детства.