Эмма - Е. Бирман

…я, господа, затормозил, не доезжая до его коленей, а он подбежал ко мне, открыл дверь машины и, занеся надо мной кулак, остановил его на таком же расстоянии от моей головы, на которое я приблизил бампер моего автомобиля к его ногам. (Вздох облегчения, покачивания головами в зале — прим. секр. зас.).

Теперь ко мне подошел самый интеллигентный из всех троих. Он знал меня по работе, он говорил со мною вежливо, хотя поначалу я продолжал оскорблять и его теми же словами, с которыми появился на сцене описываемой мною производственной драмы. Немного успокоившись, я напомнил ему, как однажды мы встретились с ним на тель-авивской набережной. Давай построим рабочую модель, сказал ему я: встретив меня на набережной напротив фонтана, ты вытряхиваешь из моих карманов недельный (двухнедельный, кто знает, сколько еще продлятся ваши санкции?) заработок, нет, ты не присваиваешь эти деньги, ты рвешь купюры у меня на глазах и обрывки швыряешь по ветру в сторону моря. «А теперь разворачивайся, — говоришь ты мне, — дорога к дельфинариуму тебе запрещена, иди в сторону порта». Трудно представить такое? А? — вопрошал я с торжеством в голосе. — Невозможно? Не мог ты вот так… Правда? А ведь именно так вы поступаете сейчас с Шарлем! Именно таким образом! Не стыдно?

Ему не стало стыдно, господа. Говорю об этом с сожалением и с грустью. Он ответил мне, что придя работать на такое предприятие, где имеется профсоюз сознательных рабочих, его сильная организованная ячейка, и Шарль, и я должны быть готовы к подобному повороту событий.

— Но ведь это спор — ваш с администрацией! И вы, и администрация продолжаете работать! Ведь страдает только Шарль! Знаешь ли, как называется философия, которая оправдывает неблаговидные средства ради высоких целей, которая позволяет превращать в заложников и жертв непричастных? Знаешь? Она называется — большевизм! Хуже! Она называется — фашизм! Фашизм! — и я опять перешел на крик.

Мой знакомый махнул рукой и отошел. Тогда ко мне приблизился третий. Он был из наших, из «русских».

— Ну, ты, блядь, — начал он издалека, — хочешь, я позову сейчас пятьдесят пролетариев, и они порвут тебя, как Тузик грелку? Хочешь?

Я был еще разгорячен и сказал: «Зови», — но уже без восклицательного знака.

— Хочешь, я устрою так, что ни ты, ни твой ебаный рогатенький друг никогда не переступите больше порога этой конторы? Хочешь?

— Валяй, — ответил я скорее по инерции и глянул на стоящего рядом с моей машиной Шарля, у него на голове, как в детстве, торчал на макушке сдвоенный ежик. «Русский» тем временем уже набирал номер на своем сотовом телефоне. Я сделал знак рукой Шарлю, и он подсел ко мне в автомобиль. Мы старые друзья с ним, понимаем друг друга с полуслова, можно бросить его дешевую машину на здешней стоянке, ничего с ней не случится.

— У футбольного поля — двое ворот. Мы вернемся с электрошокерами и баллончиками со слезоточивым газом, — сказал я из еще не закрытого левого окошка, сидя за рулем и разворачивая машину. Не знаю, хорошо ли было меня слышно нашим гонителям.

— Мы вернемся с ножами и кастетами, — добавил Шарль, сидя рядом со мной на переднем правом сидении. (Как изменился мой друг за несколько лет жизни в нашей замечательной, свободной стране! — прим. оратора). Пятьдесят рабочих, может быть, чуть меньше, показались на пороге главного подъезда, я нажал на газ и уже не тормозил до ближайшего светофора, расположенного на расстоянии около полукилометра от ворот фирмы. Я наблюдал в стекло заднего вида — нас не преследовали. А когда меня не преследуют, господа, я думаю, я пытаюсь осознать увиденное и прочувствованное мною. И вот, к каким выводам я пришел: я, господа, не адвокат свинского капитализма, и мне неприятны его манеры плечистой прачки, отжимающей белье над корытом! Но должен признать, что в недрах свинского капитализма иногда (иногда, господа!) рождается стыд и раскаяние, и это отличает его от социалистического свинства, бьющего с размаху и после гордящегося своими деяниями.

Уважаемые парламентарии! Дамы и господа! Мы с Шарлем на самом деле не хулиганы, не экстремисты, не нарушители законов. Мы поборники социальной справедливости, свободы, равенства и братства, равно как и сторонники принципов свободного рынка, и ныне обращаемся к вам! Защитите интересы Шарля! Его простой должен быть оплачен, он должен получить справедливую компенсацию! Иначе как я смогу и дальше считать себя его лучшим другом, как смогу видеть в вас нашу с Шарлем и общую для всех граждан страны справедливую мать?!

(В зале заседаний к концу выступления господина Родольфо-Додольфо среди дослушавших его до конца дюжины депутатов преобладали представители арабских партий. Они хранили молчание. — Прим. секр. зас.).

37

Несколько позже, уже наслушавшись сентенций Леона, я написал рассказ, целивший в его взгляды. С этого рассказа под названием «Радикал» пусть и начинается третья и завершающая часть моих записок. Конечно, в этой миниатюре, написанной от первого лица, меня не стоит ассоциировать с рассказчиком, а Леона — с его собеседником. Возможно, таким образом расщепляется мое собственное сознание.

Потому, наверно, я спросил однажды самого себя: сколько этнических англосаксов встретил я за свою жизнь в России? Ни одного. А здесь? Тоже не припоминаю. Не означает ли это, что они селятся только там, где играют первую скрипку?

Продолжаю ли я сегодняшний, был второй мой вопрос к самому себе, сочувствовать Льву Разгону в его возмущении речами того русского эмигранта-националиста? Не уверен, был мой ответ.

И в третий раз задался я вопросом: тот ли я теперь человек, которого в юности возмутил пушкинский «Выстрел»? Пушкин, обладатель незаурядного интеллекта (кстати, вовсе необязательного для поэтов), и сам с веселой иронией относился к вопросам чести. Тем более мне, родившемуся в середине 20-м века, естественно было считать нелепостью допущение, что человеческая жизнь может быть подвергнута смертельному риску ради инфантильных представлений о достоинстве. В продолжение недлинного рассказа в девяти эпизодах (которые для удобства выстроены мною в строгом хронологическом порядке, а не в той затейливой последовательности, в которой изложена история) автор, сам павший на дуэли «невольником чести», предлагает нам, словно в оправдание своей будущей нелепой гибели, под разными углами полюбоваться гранями кубка, в котором пенятся замешанные на чести и достоинстве агрессия и насилие:

Эпизод 1. Из-за зависти к блистательному молодому графу офицер гусарского полка Сильвио нарывается на пощечину.

Эпизод 2. За оскорблением следует хватание за сабли, обмороки дам и, наконец, вызов на дуэль.

Эпизод 3. Сильвио отказывается от права первого выстрела, и жребий дает возможность графу с двенадцати шагов прострелить его ФУРАЖКУ.

Эпизод 4. Перед ответным выстрелом граф ест черешни, которые принес в своей, опять же, — ФУРАЖКЕ (мне, начинающему литературному стервятнику, невозможно было не отметить эту очаровательную, на мой взгляд, перекличку головных уборов графа и Сильвио, не взять ее на заметку, не попытаться развить на свой лад достигнутый почти два столетия назад эффект).

Эпизод 5. Не желая убивать графа в момент, когда тот демонстрирует столь восхитительное пренебрежение жизнью, Сильвио откладывает выстрел («вы завтракаете, вам сейчас не до смерти», говорит он графу), уходит в отставку и удаляется в жалкое местечко, в котором перечень доступных развлечений включает такие аттракции, как обед в «жидовском трактире» и игра в карты с офицерами расквартированного в местечке полка.

Эпизод 6. Сильвио не вызывает на дуэль пьяного поручика, швырнувшего ему в голову во время игры в карты тяжелым шандалом (медным подсвечником), из-за чего рассказчик, бывший до того ближайшим приятелем Сильвио, отворачивается от него, считая честь его замаранной.

Эпизод 7. Сильвио получает письмо, из которого узнает о том, что граф вступает в брак с прекрасной девушкой, то есть, наконец, по-видимому, имеет веские основания начать дорожить жизнью. Сильвио только теперь объясняет рассказчику, что не застрелил недотепу-поручика лишь потому, что не хотел подвергаться даже малейшему риску, не получив прежде удовлетворения по первому давнему счету.

Эпизод 8. Сильвио настигает графа и его молодую жену в деревне, где они проводят медовый месяц. Сильвио снова удается унизить графа, навязав ему жеребьевку и повторный первый выстрел, результатом которого был еще один промах и дырка в картине, изображавшей пейзаж в Швейцарии.

Эпизод 9. Вошедшая юная жена бросилась в ноги Сильвио. На вопрос взбешенного унизительной ситуацией графа, будет ли Сильвио, наконец, стрелять, последний ответил (и тут уж я чувствую себя обязанным цитировать точно по источнику): «Не буду, я доволен: я видел твое смятение, твою робость; я заставил тебя выстрелить по мне, с меня довольно. Будешь меня помнить. Передаю тебя твоей совести», — после чего всадил еще одну пулю в швейцарский пейзаж, аккурат — в только что проделанное в ней пулевое отверстие.