Эссеистика - Жан Кокто

В одном московском пансионе учительница сказала детям: «Сами друг за другом следите. Учитесь судить. Если ваши товарищи плохо себя ведут, накажите их». И обнаружила ученика, повешенного одноклассниками. Он висел в лестничном пролете. Учительница не решилась вынуть его из петли или обрезать веревку и уронить его.

В Кондорсе нас было пять восьмиклассников из пансиона Дюрок. Пансион заменял родителей. В одном и том же мраморно-зеленом классном журнале пансиона нас наказывали, прощали и освобождали от контрольных. Этот пансион не существовал. Я его выдумал. Когда обман раскрылся, я вернулся домой и сослался на боль в животе. «У меня здесь болит». Обнаружился аппендикс. Аппендицит тогда был в моде. Я лег на операцию, поскольку боялся идти в коллеж. Позже я узнал, что провизор хотел мне всыпать за то, что я предпочитал рисование и физкультуру. Любимые предметы лодыря физкультура и рисование.

Отец и мать слышат, как за перегородкой мой шестилетний брат Поль просвещает новую гувернантку-немку, приехавшую утром: «Ой, вы знаете, меня никогда не моют!»

Брат Реймона Радиге приходит из школы. Он предпоследний в списке по успеваемости. Объявив об этом отцу, он быстро добавляет: «Это здорово!»

В этом суть детства. В «Ужасных детях» говорится о взрослых, людях моего круга. (Привычка жить с теми, кто младше тебя.) Из статей, писем, в особенности из очень красивого письма профессора Алленди{201} я узнал, что эта книга — о детстве. Но я поместил бы ее чуть дальше, в более нелепой, расплывчатой, удручающей и более смутной области.

«Игра» тем более относится к этой области, поэтому я о ней вообще не говорю, я не решаюсь разрабатывать ее глубже наших изысканий с рекламой Ван Гутена

Реймона Русселя{202} или гения в чистом виде элита переварить не может. Таинственно содержательный «Локус Солюс» ставит под сомнение все письма и очередной раз призывает опасаться восхищения и искать любви. И, действительно, ни один из бесчисленных почитателей творчества Анатоля Франса или Пьера Лоти{203} не может найти в переписке ни капли гениальности, объясняющей их славу, если он не видит ничего в «Локус Солюс». Таким образом, он принимает Франса или Лоти за то, что нам в них не нравится.

Это, к сожалению, доказывает, что гениальность — вопрос быстрой дозировки и медленного испарения.

С 1910 года я слышу, как потешаются над «рельсами из телячьих легких» из «Африканских Впечатлений». Почему вам так хочется, чтобы Руссель боялся показаться смешным? Он такой один. Если Руссель покажется вам забавным он в нескольких строчках докажет вам (как Ольге Червоненковой) свое чувство юмора, тактично противопоставленное серьезной, скрупулезной восторженности.

В постскриптуме к недавнему письму ко мне он цитирует один отрывок из «Новобрачных с Эйфелевой башни»:

Первый граммофон: Но телеграмма же погибла.

Второй граммофон: Вот именно, раз погибла, значит всем понятна.

Этот постскриптум доказывает, что Руссель понимал, кто он такой и чем ему все обязаны.

Некоторые слова вызывают смех публики. «Телячьи легкие» мешают разглядеть почти невесомую статую, стоящую на этих рельсах. В «Орфее» слово «резиновые» мешали услышать фразу Эртебиза «Она забыла свои резиновые перчатки». Когда я сам играл, мне с помощью незаметных ухищрений удалось притушить, а затем и прекратить смех. Публика не догадывалась, что ее подготовили, и ждала слово «резиновые» вместо того, чтобы удивляться его быстрому проговариванию. И потом она осознавала хирургическое значение термина.

Руссель и Пруст развенчивают легенду о неотвратимой бедности поэта, борьбе за существование, о жизни в прихожих и мансардах… Отрицание высшего общества, автоматическое неприятие нового объясняются не только трудностями, которые постепенно преодолевает бедняк. Гениальный бедняк выглядит как богач.

Благодаря своему состоянию Пруст жил, закрывшись в своем мире. Он мог позволить себе роскошь быть больным, и, в сущности, болел, поскольку имел возможность болеть: астма на нервной, этической почве, проявлявшаяся в виде необычной гигиены, повлекла за собой настоящую болезнь и смерть.

Состояние Русселя позволило ему жить одному, болеть и никогда не продаваться. Его богатство его защитило. Он населял пустоту. На его творчестве нет ни единого жирного пятна. Он — целый подвешенный в воздухе элегантный, феерический, наполненный страхом мир.

В конечном счете «Африканские впечатления» создают впечатление Африки. История зуава — уникальный образец стиля, сравнимый с некоторым видом живописи, к которой стремится наш друг Уде{204} и которую он называет живописью святого сердца.

Кроме разве что Пикассо, но в другом виде искусства, никто лучше Русселя не использовал газетную бумагу. Головной убор судьи на голове Локуса Солюса, шапочка Ромео и Джульетты и Сейл-Кора{205}.

То же замечание относится и к атмосфере, в которой парит воображение Русселя. Старые декорации из Казино, старая мебель, старые костюмы, сценки, как раньше рисовали на шарманках, на ярмарочных балаганах для заключенных, балаганах «Палача» и музея Дюпюитрена{206}. Новое предстает лишь в виде сказочного: морских коньков, Сотерна, Фаустины, полета Реджеда, номера Фогара.

Я уже говорил о схожести Русселя и Пруста. Это социальное и физическое сходство фигуры, голоса, устоявшихся реакций, унаследованных от одного и того же круга общения, где прошла их молодость. Однако их произведения абсолютно разные. Пруст общался со многими людьми. Его ночная жизнь была очень насыщенной. Материал для своих сложнейших часовых механизмов он черпал извне Руссель ни с кем не общался. Он черпал из самого себя, выдумывая даже исторические события. Он управлял своими механизмами без малейшей помощи, откуда бы то ни было.

Пруст, Сван, Жильберта, Бальбек всегда напоминают мне старого Суанна из рода Талу из «Африканских впечатлений» и фразу из «Локус Солюс»: «На развалинах Бальбека Жильбер размахивает знаменитым непарным систром{207} великого поэта Миссира».

Стиль Русселя не цель, а средство. Средство стало целью в образе гения, поскольку красота его стиля состоит из того, что он старается точно сказать о сложных вещах, исходя лишь из собственной уверенности и не окутывая себя никаким облаком загадочности. Но поскольку он сам — загадка и вокруг него ничего нет, подобное освещение вызывает еще больший интерес.

Если бы Джорджо де Кирико не рисовал, а писал, я думаю, что своим пером он создал бы атмосферу, сходную с настроением на площади Трофеев.

Читая описание этой площади, непременно его вспоминаешь[37].

Под действием опиума с восторгом читаешь какую-нибудь книгу Русселя, и свое удовольствие ни с кем делить не хочется. Опиум ставит нас вне общества и удаляет от него. Впрочем, общество мстит в ответ. Преследование курильщиков — инстинктивная зашита общества от антисоциального поведения. Я пишу эти заметки о Русселе в качестве доказательства того, что я постепенно возвращаюсь к определенному ограниченному кругу людей. Я уже не забираю эти книги к себе в берлогу, мне хочется ими поделиться. Когда я курил, мне было лень. Следует остерегаться скользкого склона братской могилы.

Открытием «Локус Солюс» и недавно прочитанной восхитительной «Солнечной пыли»{208} я обязан Жиду, когда-то благородно читавшему нам вслух «Африканские впечатления».

Сложно представить, сколько непроницаемых перегородок, воздвигнутых опиумом между мной и окружающим миром, мне пришлось сломать, чтобы полюбить «Обожаю»{209}. Если бы не срочная необходимость продемонстрировать феерическое появление на свет, я никогда не сделал бы такого усилия. Я унес бы книгу в тот мир, где я жил в одиночестве.

Впрочем, нужно ли вмешиваться? Очередной раз встает вопрос о родах по-американски и о прогрессе в медицине. Думаю, что вмешиваться следует в определенных случаях. Принцип невмешательства иногда может служить оправданием для черствости.

В глазах Русселя предметы, которые он преображает, остаются такими, какими были раньше. Это наименее художественная гениальность. Верх искусства. Сати сказал бы: победа дилетанта.

Равновесие Русселя принимают за неуравновешенность. Ему хочется официального признания. Он знает, что его произведения не понимают: доказательство того, что официальное признание достойно презрения не в силу своей официальности, а потому, что плохо осуществляется.