Эссеистика - Жан Кокто

И тогда он (Пруст), как дитя, сердился и желал, чтобы его успех приравняли к славе Фабра среди насекомых.

Чтобы понять атмосферу прустовского дома, зайдите в «Комеди Франсез». Толкните последнюю дверь направо по коридору, разделяющему сцену и грим-уборные актеров. Это гримерная Рашель{196}. И там, где жарко, как в печке, вы увидите покрывала, арфу, мольберт, фисгармонию, часы под стеклянными колпаками, бронзовые статуэтки, подставки черного дерева, пустое пространство под стеклом, исторический слой пыли… Короче говоря, вы окажетесь у Пруста в ожидание, пока Селеста вас к нему не проведет.

Я отметил это сходство, чтобы сказать о Рашели, о Берма{197} и о том, что совпадения будят в нас священные загадки.

Общество называет развращенностью гения чувств и осуждает его, потому что чувства находятся в ведении суда присяжных. Гений находится в ведении «двора чудес». Общество оставляет его в покое и не воспринимает всерьез.

Христос начинает с того, что умирает. В том же возрасте Александр Македонский погибает от несварения славы. Представляю, как он, грустный, сидит на краю своей повозки и думает, чем бы ему еще завладеть. И хочется ему ответить: Америкой, аэропланом, часами, граммофоном, радиоприемником.

Бальзамировщицы наполнили его медом. В некотором отношении ему даже повезло: его моча пахла фиалкой. Возникает вопрос: может, его сделали легендой, чтобы компенсировать людские несбывшиеся надежды. От его успеха остался профиль на монете, которую подарил мне Баррес. На реверсе изображен сидящий мудрец. Всем известно, что орел и решка вряд ли когда-нибудь встретятся.

Есть Христос, и есть Наполеон. И тут ничего не сделаешь. Счастливая судьба с ограниченными последствиями и несчастливая судьба с неограниченными последствиями. По методу Наполеона из-за предателя сражение проигрывается. Согласно Христу, из-за предателя сражение выигрывается.

Единственно долговечная эстетика — эстетика проигрыша. Тот, кто не понимает суть проигрыша, обречен.

Проигрыш чрезвычайно важен. Я не говорю о том, что не получается. Но не понять секрет, эстетику и этику проигрыша — значит не понять ничего, и слава тогда ни к чему.

Числа никогда не бывают бесчисленными. Они превращают соборы в часовни.

Поклонники не в счет. Надо суметь потрясти, по крайней мере, одну душу, но коренным образом. Чтобы тебя любили за грустный отход от твоих произведений.

«Я это уже делал», «это уже делали» — глупые заявления, лейтмотив художников, начиная с 1912 года.

Ненавижу оригинальность и по мере сил ее избегаю. Оригинальную мысль следует высказывать с величайшими предосторожностями, чтобы не показалось, будто вы надели новый костюм.

Одна семидесятипятилетняя женщина сказала мне: «Мужчины нашего поколения, члены „Жокей-клуба“ считались остроумными за счет разнообразия вин во время застолья».

После ужина все были немного навеселе. Одни полагали, что говорили колкости, другие — что их слышали.

Опиум высвобождает ум, но никогда не прибавляет остроумия. Он разглаживает ум, но никогда его не заостряет.

БОЛЬШОЙ МОЛЬН. БЕС В КРОВИ{198}. Фурнье — хороший ученик, Радиге — плохой. Оба эти близоруких создания, едва вышедших из небытия и вскоре в него вернувшихся, не были похожи друг на друга, однако их книги передают ощущение тайны детского царства, менее изученного, чем царства растений или животных. Франц в классе, Франц — раненый всадник, Франц в гимнастическом трико, Огюстен Мольн — лунатик; сумасшедшая на крыше, Ивонна и Марта, уничтоженные ужасным детством.

После того, как умер мой дед, я рылся в манившей меня комнате — подобии научно-художественной свалки — и нашел нераспечатанную пачку сигарет «Назир» и мундштук из черемухи. Сокровище было засунуто в карман.

Однажды весенним утром в Мезон-Лаффит среди высокой травы и диких гвоздик я открыл эту рачку и выкурил одну сигарету. Ощущение свободы, роскоши, устремленности в будущее было столь ярким, что с тех пор я никогда и нигде не испытал ничего подобного. Если бы меня провозгласили королем, гильотинировали, изумление и удивление не сравнились бы по интенсивности с этим запретным выходом в мир взрослых, в мир траура и горечи.

Еще одна вещь меня по-прежнему очаровывает и мгновенно погружает в детство: это гром. Стоит начаться раскатам, следующим вдогонку сиреневой молнии через все небо, как меня переполняют нежность и покой. Я терпеть не мог опустевший сельский дом, отъезд то одних, то других (куда-то спешащих). Точно так же я терпеть не могу, когда сидящий напротив меня читает газету. Гроза была залогом обитаемого дома, очага, игры, дня, проведенного в узком кругу и без дезертиров. Видимо, это забытое ощущение интимности и вызывает у меня радость при раскатах грома.

Детство

В 1915 году в поисках приключений был организован самый занятный эшелон Красного Креста. Как-то ночью, в Р., шел дождь. Весь зловонный двор фермы, в том числе навозные кучи и ясли, были заполнены ранеными высокопоставленными немцами и их медперсоналом, взятым в плен.

Вдруг в темном углу среди лестниц и привидений я увидел следующую сцену: сын мадам Р., одиннадцатилетний бойскаут, спрятавшийся в машину скорой помощи, выследил нас. Теперь он сидел на корточках в свете фонаря, и, вооружившись ножницами, высунув язык и сосредоточившись настолько, что не заметил меня, срезал пуговицы с формы немецкого офицера, которому ампутировали ногу. Офицер застывшим взглядом смотрел на безжалостного озорника, продолжающего обирать с него сувениры, словно с дерева.

Савонарола{199} использовал подобную детскую жестокость. Его команда бойскаутов грабила, крушила, разрывала и тащила шедевры на очищающий костер. И, наверное, те же дети, боясь хоть что-то пропустить, следили за приготовлением его казни.

Я не хочу и не могу убивать. В моей семье были охотники, и случается, что, когда кролик выскакивает из-за куста, я вскидываю, ружье. Я тут же прихожу в себя и тупо в одиночестве осознаю свой смертельный жест.

В деревне В. я часто ходил с карабином по скрипящим посевам репы в сопровождении сына егеря. Однажды у входа в нору я обнаружил дохлого новорожденного кролика. Вернувшись домой, я гордо его продемонстрировал.

Дядя: Это ты убил животное?

Я (будучи уверен, что правда немедленно все сообщает взрослым, что она — часть мира взрослых и находится в непосредственном контакте с дядей, что он все знает, но присоединится к моей игре): Да, я.

Дядя: Так ты его убил прикладом?

Я (чувствуя что его голос пока еще добрый, но, уже заметив, что устрашающий взгляд предвещает взбучку): Я его не убивал. Он уже был мертвый.

Дядя: Поздно, дружок!

Мне дают пощечину и укладывают спать. Я могу поразмышлять и прихожу к выводу, что со взрослыми, видимо, не стоит делиться сокровенной правдой.

Запугать удачу. Вечером в Мезон-Лаффит дядя Андре запускает монгольфьеры. Только нужно, чтобы утих ветер. Мы с кузенами бросаемся к столу: «Только бы он стих!» Потом: «Только бы он не стих!» (мечтая «только бы он стих!») Потом: «Только бы он стих!» (запутывая удачу) Потом получалась пустота, обставленная расчетами, в которых некоторые детали рекламной афиши какао Ван Гутена играли не последнюю роль. А потом шли такие ухищрения, в которых сейчас я бы не разобрался ни с опиумом, ни без него.

Серьезное препятствие на пути удачи: на полдник в четыре часа пригласили гостей. «Сегодня вечером наш дядя устраивает фейерверк». В девять часов вечера мужчины курили трубки, женщины вязали в саду. Дядя забыл о монгольфьере. Звонок в дверь. На пороге наряженные люди с кружевными головными уборами. Изумление. Стыд. Извинения. Семьи в кружевах возвращаются к себе домой. Нам задают порку. Мой двоюродный брат странный маньяк, соглашавшийся есть только из тарелок с числом Наполеона{200}, орет во все горло: «Так ей и надо! Так ей и надо». Кому ей? Наверное, удаче или правде.

Мой двоюродный брат тщательно прятал сломанного механического голыша. Когда конструкция поднималась, это называлось «Москвы», а когда опускалась — «Москва». Этот никчемный предмет, вызывавший взрывы хохота, недовольные гримасы и шушуканье, немало тревожил наших родителей в течение всего отпуска и в итоге испортил все каникулы.

Я влюбился в малышку Б. Я был младше ее на два года. Я решил, что женюсь на ней, когда стану на два года старше ее. Маленькой Б. нравилось, когда ее жалели. Она терла себе десны сухой щеткой. Потом принимала томный вид, кашляла, харкала и показывала красный платок. Вся семья в расстройстве собралась ехать в Швейцарию. Ее братья, которым Швейцария была не по душе, попытались поменять ее на стеклянные шарики с цветной спиралью внутри.