Эссеистика - Жан Кокто

С музея спрос невелик, поскольку в нем хранятся свидетельства древних видов деятельности, и в нем — остатки свечения вокруг произведений, еще излучающих флюиды, за счет которых шедевры побеждают смерть.

Стендаль недаром описывал, как женщина гениально садилась в карету. Такое употребление слова «гениально» оскорбляет нашу сдержанность в похвалах.

Поэт — скажем, художник — обычно с размахом растрачивает свой гений в фарсах, шарадах, импровизированных маскарадах, вызывающих подозрение у тугодумов. Таким образом, он самовыражается, ничего заранее не просчитывая, не используя никаких мертвых материалов, необходимых для продления жизни произведения.

Именно это пылающее восторженностью мгновение, этот пожар, свободный от скуки напыщенных тупиц, которую они испытывают при виде чего-то потрясающего, Пикассо удалось зафиксировать в некоторых произведениях.

Точку поставить невозможно. Если бы Пикассо, в очередной раз рассердившись на живопись, выбросился бы из окна, гениальный коллекционер Х. заявил бы, что «получилось красивое пятно», купил бы асфальт и соорудил «раму в виде окна», причем заказал бы ее З., который сделал бы гениальный багет.

Пикассо — рисовальщик распятий. Холсты, появившиеся после его приступов ярости против живописи (с разорванным бельем гвоздями, веревкой, дегтем), на которых художник распинает себя и живопись, плюет на нее, закалывает ее копьем, наконец, сами укрощают его и неизбежно вынуждают завершить гитарой всю эту резню.

Моя музыкальная мечта — услышать мелодию гитар Пикассо.

Апрель 1930. В ясном синем небе, на небольшом шарике стоят миры, воплощенные в конкретных людях, розовых остовах, одиноких чудовищах любви, подобные индийскому миру, что зиждется на слоне и черепахах

Скандал с «Зазывалами» стал публичным, что объяснялось, помимо прочего, совпадением спектакля с битвой под Верденом. Заголовок крупными буквами в газете «Эвр» гласил: «Мы ждали дорожный каток, а нам показали русский балет».

Скандал с «Новобрачными» был семейной стиркой грязного белья. Публика подхватила. Все началось с артистов, считавших Эйфелеву башню своей собственностью, прародительницей машин, первым словом модернизма, и не желавших отправлять ее на прелестную свалку предметов выставки 1889 года

Идейные скандалы меня не интересуют. Меня занимают только скандалы материальные. Если спросить меня о скандале вокруг какой-нибудь идеологической пьесы, я ничего не отвечу. Скандал может разгореться где угодно: в Палате депутатов, в церкви, в трибунале.

То, что «Бык на крыше», «Антигона», «Ромео», «Орфей» обошлись без скандала, объясняется длительным периодом привыкания, после которого снобы, обжегшись на собственных ошибках, аплодировали сами себе.

«Меркурий» воспользовался таким настроем зрителей. Кроме того, веселый спектакль заглушался оркестром Сати.

В конце 1929 года опомнившиеся снобы осмелились устроить бойкот молчанием произведениям Стравинского, в которых композитор одержал самые значительные победы над собой и над музыкой.

Поскольку министерство по-прежнему визирует фильмы, мы — на волосок от цензуры.

Катастрофа с цензурой была бы ужасом нашей эпохи, когда молодежь распахивает земли, оставшиеся незасеянными из-за цензуры. Я не заглядываю в будущее. Цензура обезоруживает тех, кто похож на Пруста, Жида, Радиге, Деборда. Задумайтесь над этим. Психология убирается. Авторы проигрывают судебные процессы. Их штрафуют, сажают в тюрьму, высылают. Снова разгорается из вечный скандал.

В опиумном полусне мы петляем по коридорам, проходим по вестибюлям, распахиваем двери и теряемся в мире, в котором внезапно проснувшиеся люди нас боятся.

Видимо, опиум делает нас еле видимыми для невидимого, превращает нас в привидения, распугивающие другие привидения на их же территории.

Опиум действует, как следует, один раз из двадцати.

Никогда не пугать курильщика опиума с опиофагом. Совершенно разные явления.

Покурив, тело задумывается. Но речь не идет о «путаной мысли» Декарта.

Тело думает, грезит, падает хлопьями, парит. Заживо забальзамированный курильщик.

Курильщика видно с птичьего полета.

Не я себя отравляю, а мое тело.

«…как некоторые химические радикалы, в основном возбужденные в чистом виде, жадно набрасываются на элемент, способный погрузить их в состояние покоя».

Моя сущность нуждается в спокойствии. Дурная сила влечет меня к скандалам как лунатика к крыше. Спокойствие наркотика защищало меня от силы, заставляющей меня усаживаться на скамью подсудимых, притом, что обычное чтение газеты меня разрушает.

Мы лишь служим натурщиками для собственных достославных портретов.

Все зависит от быстроты. (Неподвижная быстрота. Быстрота как таковая. Опиум шелковая быстрота) За растениями, чья быстрота, отличная от нашей, лишь демонстрирует относительность неподвижности, за быстротой металлов, еще лучше эту относительность подтверждающую, следуют слишком замедленные или слишком быстрые царства, и ни мы не можем их заметить, ни они нас (Мыс, ангел, вентилятор). Кто знает, может быть, однажды в кино получится запечатлеть невидимое, сделать его видимым, приспособить к нашему ритму таким же образом, каким оно адаптировало к нашему ритму жестикуляцию цветов.

Опиум меняет наши скорости и дает очень четкое ощущение от миров, которые накладываются друг на друга, друг в друга проникают, но не подозревают о взаимном существовании.

«Если бы Христа не распяли, а закидали камнями, как изменилась бы судьба христианства!»

Даже если я выхожу из себя и принимаю точку зрения Бенда, он все равно не прав. Он забывает о необычности обнаженного Христа в церквях и о пыточной машине, похожей на гильотину.

Побиваемый камнями Христос стал бы грандиозным изображением: стоящая фигура со скрещенными руками (Христос, ставший крестом) и окровавленное лицо.

Каменный мешок породил бы тайну исчезнувшего Христа. В церквах Христа уносили бы ангелы.

Христу отрубают голову мечом (крестом). Тогда в церквах был бы меч в форме креста.

Я не осуждаю вербальную музыку и связанные с ней новые диссонансы, мягкость и твердость. Меня гораздо больше заботит пластика души. Противопоставить живую геометрию орнаментальному очарованию фраз. Иметь чувство стиля, а не стиль. А если иметь стиль, то такой, чтобы никак нельзя было его подделать. Чтобы невозможно было ниоткуда к нему подобраться. Такой стиль, который рождался бы только из среза меня самого, из мысли, затвердевшей от резкого перехода изнутри вовне. Чтобы он застывал в растерянности, подобно быку, выбегающему перед корридой из загона. Бросать наши призраки в струи приводящего в оцепенение фонтана, не заниматься отделкой затейливых предметов, но по ходу дела обращать в камень все бесформенное, что исходит от нас. Делать понятия объемными.

Опиум позволяет придать форму тому, что не имеет формы. Увы! Он мешает поделиться этой привилегией с другими. Рискуя потерять сон, я дождусь того неповторимого момента дезинтоксикации, когда эта способность еще немного останется и нечаянно совпадет с обретением способности общаться.

Как только поэт просыпается, он становится идиотом. То есть, умным. «Где я?» — спрашивает он, подобно даме, упавшей в обморок. Записи проснувшегося поэта не представляют особой ценности. Я привожу их такими, как есть, на свой страх и риск. Очередной эксперимент.

Надо любой ценой избавиться от маниакального желания писать. Стиль, приходящий извне, не годится, даже если он в точности накладывается на стиль внутренний. Единственно возможный стиль — это мысль, облеченная в плоть. Читать судебные протоколы, труды математиков, геометров, специалистов в любой области. Не читать ничего другого.

Анатоль Франс: классик наподобие классиков. Искусство наподобие искусства. Такой талант никогда не будет использован пошляками.

Легкое — мешок с пузырьками. Каждый пузырек состоит из альвеол, напрямую сообщающихся с бронхами. Один пузырек — как легкое лягушки. Внутренняя поверхность гладкая и покрыта сетью капилляров. Вы, наверное, читали, что если легкое расправить и разгладить, оно займет двести квадратных метров.

Дым мгновенно всасывается ста пятьюдесятью квадратными метрами легочной поверхности.