Дом проблем - Канта Ибрагимов

Гвардии сержант запаса. Служил в Афганистане. Имеет боевую награду. Рабочий, из семьи рабочих. По-пролетарски принципиален. Работоспособен. Покладист, но порою вспыльчив. Религиозно терпим. Неимущий — этим управляем. Сентиментален… Отец — репрессирован. Не реабилитирован…»

Ничего неожиданного, почти все как есть, и только одно его сильно задело: «неимущий — этим управляем». Он рванулся к выходу — дверь заперта, бросился к окну. И если бы оно свободно не открылось, он разбил бы стекло.

Дождь уже не шел. Под порывами резкого, холодного, северного ветра асфальт кое-где успел просохнуть. Под ногами жалко шелестели промокшие листья. Где-то закаркала встревоженная ворона. На повороте у главпочты заскрежетал трамвай. Густой, тенистый сквер Полежаева осенью словно прохудился, и сквозь осиротевшие сучья слабо просвечивает предрассветное небо. Все в тумане, блекло, как и у него на душе. И вдруг он услышал слабый хриплый голос:

— Молодой человек, молодой человек. Подсоби копейкой, ради Бога, — с ногами взобравшись на скамеечку, сидит, укутавшись непонятно во что, обросший мужчина, в его ногах еще кто-то под открытым небом спит.

Не задумываясь, Ваха собрал в кулак всю незначительную наличность в кармане, выложил в грязную, большую, видно когда-то работящую ладонь.

Он пересекал двор, когда услышал с детства знакомый звук — метла. Вырос, вроде выучился, а мать от этого не избавил. «Неимущий — этим управляем».

— Сынок, ты всю ночь на работе? Пойдем, покормлю.

Как звук метлы, так и еда: всю жизнь жареная картошка, хлеб, чай, молоко. Если есть в магазине — иногда творог, сметана.

— Поедем в горы, там ведь у нас все есть, — вырвалось у сына.

— И там тебя не оставят, — сказала Баппа, а чуть позже: — Зима. А мы картошки и лук в этом году не заготовили. Мне уже два месяца не платят. А цены бегут — ужас. А тебе на этой работе зарплату дадут?

Сын что-то промычал в ответ, наскоро перекусил и побежал на биржу труда. Он готов был на любую работу, как многие спозаранку собравшиеся здесь.

— Работа есть? — спросил Ваха у одного.

— Какая работа? — угрюмый мужчина смачно сплюнул. — Смотри, что этот подлец Мастаев в своей газете пишет: «К вопросу о высылке за границу писателей, профессоров и всякой интеллигенции. Все это явные контрреволюционеры, пособники России, организация ее слуг и шпионов и растлителей учащейся молодежи. Надо поставить дело так, чтобы этих «военных шпионов» изловить и излавливать постоянно и систематически, и высылать за границу». Тьфу!.. И еще издевается над нами: «С комприветом Ленин». Всех богатых, грамотных, умных просто выживают, гонят. Откуда работа? Что они творят? Голод? Гражданскую войну? Тридцать седьмой год и депортацию? Тьфу, будь он проклят, этот Мастаев, вместе с его генералом. Увидеть бы, в морду плюнуть. Как кормить детей?

Ошеломленный Ваха тихо отошел в сторону. Он этого не писал, зато переписывал. Значит, виноват? Как ему тяжело. «Неимущий — этим управляем. Как кормить детей?» — только сейчас он стал осознавать: он тоже отец. Как он устал. Хочется домой, спать. А разве это его дом? Служебный чуланчик. Даже в Макажое своего дома нет. Он не в состоянии думать, ему мучительно стыдно, он устал. Еле дошел до «Образцового дома» и на диван. Спасение — спать!

Недаром дед Нажа говорил, что время и времена неизменны, а меняется лишь человек, его поведение и нрав.

Это в эпоху зрелого социализма учтивый почтальон стучал в дверь чуланчика, вежливо вручал красивый конверт, где четко и ясно было все прописано, — как Мастаеву далее жить. Зато теперь, во время всеобщей перестройки, гласности, демократии и суверенитета, если не время, то нрав конечно же поменялся: какой-то обросший, смуглый верзила не то что постучаться, а ногой чуть ли не вышибая дверь, вломился к вечеру в чуланчик, грубо схватил за ворот только что проснувшегося Ваху и на ухо зарычал:

— Ты почему с дежурства бежал, вшивый интеллигент?

Не скажи последнего, может быть, как-то иначе было бы дальнейшее. Но Мастаев вспомнил: «неимущий — этим управляем», да к тому же «драчун». Пусть будет так, но в своем углу, пусть даже в чуланчике, даже в конуре, тем более на глазах матери, он с собой так обращаться не позволит. Через несколько секунд этот верзила кубарем летел со ступенек чуланчика. Оказалось, был еще один сопровождающий, тот только сказал:

— Мастаев, вы ведь ответственны за прессу и выборы.

— Я снял с себя всякую ответственность, — захлопнув дверь, он опять повалился на диван.

Тишина. Мать молча ушла на кухню, и на улице ни дождя, ни ветра, и телевизор не хочется включать: вновь эти морды будут наставлять, как они жили при Советах плохо, как надо ныне жить и какие тогда наступят райские времена, что верблюжье молоко будет из кранов течь.

— У-у, — мучительно простонал Ваха. Его сердце после этой борьбы так бьется, так колошматит с болью в виски, что, ему кажется, весь мир слышит: он «неимущий — этим управляем». И выхода у него нет, никакой работы нет. Он должен бежать в горы. А как же мать? Как оставить ее одну в этом неспокойном городе, когда любой может вломиться?.. А у них денег нет, есть почти нечего. От этих тяжелых мыслей он хотел как-то скрыться, хотя бы под одеяло залезть. И тут из-за стен, наверное, по вентиляционным каналам, донеслась приятная, нежная фортепьянная музыка. Мария! Во время замужества ее игра не звучала. Может, Ваха не слышал: из квартиры родителей, что рядом, изредка доносилась мелодия, но это была не прежняя игра — девичья гордость, мечтательность, зажигательная искренность и полет. Теперь игра нервная, неровная, тяжелая, внезапно обрывающаяся в самый разгар звучания, как прерванная жизнь.

После смерти отца Мария к инструменту почти не подходила. И вот теперь, когда Вахе было так тяжело, он услышал ее переливчатую, ласково-трогательную, успокаивающую игру, так что даже Баппа из кухни медленно пришла и, как бы боясь спугнуть, тихо прошептала:

— Мария ожила. Как играет!

Внезапно совсем рядом автоматная очередь. Вновь тишина. И музыки нет, даже страшно, и разом свет отключился. С улицы тяжелые шаги. В дверь грубо постучались.

— Я открою, — первая пошла к выходу Баппа.

— Это я, — подал голос дед Нажа, чем еще более встревожил Мастаевых. — Город не узнать, — констатировал он, когда свет вскоре включился. — Весь сброд здесь собрался, даже идти страшно, уже средь города стреляют.

— Всех из тюрьмы выпустили, — вздыхает Баппа. — Сюда только что ворвались. Этот с ними драться.

— Тебя и в Макажое искали, — уныло сообщил дед. — Ваха, с властью, тем более такой оголтело-голодной, шутить нельзя. Делай, что они говорят, как-никак наши, чеченцы, хоть и пляшут под русскую дуду.

— С чего ты это взял, дед? — удивился Ваха.

— А ты разве не видишь их речи, их лозунги и решения? Сплошь большевизм, раскулачивание, обобществление. Кто был никем, тот станет всем. В общем, революция продолжается, — он еще что-то хотел сказать, да вновь стук в дверь, вроде не грубый, да привычно-требовательный:

— Почтальон. Срочная телеграмма.

«8.11.1991 г. Грозный, пр. Победы, «Образцовый дом». Мастаеву. «А снять с себя ответственность» — манера капризных барышень и глупеньких русских (и чеченских) интеллигентов. Подавление кулаков (партократов) — кровопийц будет образцово-показательным. А вас проучат тюрьмой. Посадить всех на неделю. (Классика вспомнил?) С комприветом Кныш. P.S. А еще вспомни другого классика литературы: «На службу не напрашивайся, от службы не отказывайся». На днях буду в Грозном».

И тут же зазвонил телефон, сухой женский голос:

— Мастаев? Приемная президента-генерала. Срочно явитесь на службу. В президентский дворец. Пропуск заказан.

Президентский дворец. Вот так с ходу окрестили самое высокое, современное огромное здание в центре Грозного. Это здание, как все в СССР, строилось около десятка лет и предназначалось для обкома КПСС. Однако новый первый секретарь обкома постановил, что нескромно первому коммунисту быть в таком роскошном помещении. Обком остался на прежнем месте, а с этой высоткой поступили вроде бы гуманно: отдали под диагностический центр — медицина важнее всего! На самом деле Кныш как-то Мастаеву по этому поводу сказал: «Обком КПСС — элита, их очень мало, даже если весь «Образцовый дом» сюда переселить». И не может первый секретарь обкома с каким-то инструктором под одной крышей, словно в одном шатре или юрте сидеть. Первый — на то и первый, чтобы в изоляции и недоступным быть. А вот президент-генерал этих подковерных хитростей не знает, он ныне первый, должен быть выше всех; медицину выгнали, и как заявил генерал, чеченцы — здоровая нация, нечего болеть. А он — президент, безусловный и законный лидер нации, и должен быть выше всех. Правда, вот электричество с началом революции стали отключать, лифт где-то застрял. Молодые революционеры ни с лифтом, ни тем более с тем, что он без тока не едет, не знакомы, восприняли внезапную остановку как происки оппозиции и Москвы, стали стрелять, словом, с первого дня всю шахту лифта изрешетили. Пришлось и Мастаеву в общем потоке по лестнице в очереди к трону взбираться. Где-то на шестом этаже пробка, давка, кто-то кричит, кто-то ворчит, неприятные запахи, пот. И средь этого кто-то вспомнил, что настало время молитвы.