Дом проблем - Канта Ибрагимов

В стране СССР образца 1991 года идут, если не революционные, то какие-то масштабные преобразования. Все это отражается не только на Кныше. Видимо, поэтому работники из московского учреждения особо не стали себя утруждать изучением почерка Кныша и прочитали Кашаев как Кныш, в чем по сути разницы нет, разве что в графе — «национальность».

В итоге Кныш стал официальным кандидатом в президенты Чеченской Республики и, между прочим, с такой пламенной речью выступил по радио и телевидению, прямо в духе Ленина, что в Москве забеспокоились — так он генерала-председателя может обойти. А сам Кныш заразился игрой и говорит Мастаеву:

— А чем я хуже?! Настоящий подполковник. И не будь всяких либералов-предателей, что разваливают державу, давно бы генералом был, — любуясь собой он смотрит в зеркало. — Мастаев, как ты думаешь, выиграю я или нет?

— Ха-ха, как вы выиграете, если «итоговый протокол» уже готов.

— Да, — озадачен Кныш, — это безобразие! Без демократии не будет развития.

— Вы противоречите себе и даже Ленину, — посмеивается председатель избиркома.

— Но-но-но, — воскликнул Кныш. — Святое не трожь!.. А честный протокол мне все-таки подготовь, может пригодиться.

По существующему на тот день Закону «О выборах» — кругом нарушения. И выборов, как таковых, в целом не было, хотя на некоторых участках была порою и очередь к урнам. Но это исключение — явка избирателей ниже тридцати процентов. Так, например, из «Образцового дома» голосовало всего два человека — это Мастаевы и их голоса разделились. А Кныш, рассматривая подготовленный Мастаевым итоговый протокол, грустно сказал:

— Хорошо, что хотя бы ты меня поддержал.

— Я за демократию и альтернативу, — лозунгами стал говорить Ваха. — Да и вообще, пора и вам до полковника и даже генерала дорасти.

— Но-но-но! Еще не вечер. А что там в итоговом протоколе сочинили?

— Его уже опубликовали. Явка — 72 процента, за генерала — более 90 процентов, а вас упомянули в ином, — Мастаев протянул свежую газету «Свобода», где на передовице «Акт», составленный независимыми международными наблюдателями, и там, помимо прочего: «Несмотря на блокирование отдельных избирательных участков, а также другие случаи нарушения избирательных прав граждан со стороны советских коммунистических органов, самоотверженная, даже героическая работа членов избиркомов всех уровней позволила успешно провести выборы! Эксперт Организации непредставленных народов — Кныш М. А.»

— Вот идиоты! — процедил Митрофан Аполлонович. — Даже это исправить им лень! — он устало плюхнулся на диван, печально продолжил: — А скорее, это какая-то гнусная игра, презрение. Хм, даже надо мной издеваются.

Наступило какое-то гнетущее, долгое молчание. Наверное, оба почувствовали, что они отыграли свою роль и более никому не нужны. По крайней мере, Кныш это высказал вслух, а потом встал, еще пытаясь как-то выправить свою воинскую осанку, он глянул на часы и сказал:

— Вроде все, по предписанию отбываю, — осмотрел потолок. — Эпоха кончилась, более Дома политического просвещения нет, «Общества «Знание» тоже нет. Отныне здесь будет «Исламский университет», — он подал Мастаеву руку. — Ну, не поминай меня лихом. Иди, вручай удостоверение президента генералу.

Так должно было быть по закону — председатель Центризбиркома зачитывает итоговый протокол голосования и вручает мандат. Мастаев просто боялся этого церемониала, а его даже не пригласили, и он лежал на диване в чуланчике, смотрел прямую трансляцию принятия присяги первым законно избранным президентом Чеченской Республики, как что-то грохнуло в кладовке.

Изначально эта кладовка закрыта старым амбарным замком. Как только Мастаевы в чуланчике поселились, приходили какие-то люди, открыли кладовку, что-то проверили, заперли, посоветовали в нее не заглядывать. Ваха не стерпел, простым гвоздем замок открыл, заглянул: старые плакаты, портреты, где не только Ленин, но и Сталин, бюст Сталина и еще какое-то коммунистическое барахло, все в пыли. Более в эту кладовку никто не заглядывал. А тут грохот. Ваха подошел к кладовке, прислушался — ничего. И в это время город стал содрогаться от оружейных выстрелов. Ваха выскочил на улицу — грохот, он даже немного заволновался — куда же ушла мать? Вошел обратно, выключил телевизор и только сейчас услышал:

— Мастаев, помоги, помоги мне, — откуда-то глухой голос Кныша.

Ваха подошел к кладовке — крик оттуда, стон истошный. Гвоздь Ваха не нашел, просто сбил старый замок с петли, открыл кладовку, тот же нетронутый вид, только пыли еще больше и слышно еще лучше: «Спаси, быстрее, задыхаюсь!»

— Да где вы? — не может понять Мастаев.

— Дверь, незаметная дверь должна быть, — подсказывает откуда-то Кныш.

Ваха раскидал коммунистическую атрибутику и тогда бы ничего не заметил, если бы Кныш не навел — очень аккуратная, незаметная щель прямо на стыке. Лишь при помощи ножа Мастаев смог открыть проход на две части — это потайная лестница, на которую, будучи пьяным, Кныш свалился, где-то ниже первого этажа застрял, и что самое ужасное, — головой вниз, так что Ваха изрядно вспотел, пока спасал пропагандиста-агитатора.

— Вот откуда вы нас подслушивали.

— Да пошел ты, — еле приходит в себя Кныш. — Второй раз полез, лестница проржавела, обломилась.

— А зачем полезли?

— Ой, хотел бюст и портреты классиков забрать.

— Я бы вам их так принес.

— «Так» было неинтересно. А теперь неси, только осторожнее и быстрее.

Когда с классиками управились, все, как ранее, замуровали, повесили вновь амбарный замок, Кныш сказал:

— Об этом ни слова. Лучше такого не знать. На вокзал проводишь?

Кныш выкупил целое купе, у него приличный багаж, кажется, что он из Грозного вывозит все, что связано с марксизмом-ленинизмом.

В вагоне Кныш выпил еще «на посошок», даже всплакнул, обнимая на прощание Ваху. Был последний гудок, и, увозя бронзовые бюсты Ленина и Сталина, труды и портреты классиков марксизма-ленинизма, этот поезд на Москву, казалось, уносил с собой целую эпоху — эпоху коммунизма.

Расставание всегда печально. С весьма грустным настроением Ваха вышел на привокзальную площадь, а тут веселье, танцы, крик, новые знамена, лозунги и портреты новых революционеров.

Идя пешком от вокзала, на площади Орджоникидзе у некогда неприступных, даже людьми обходимых зданий, республиканского КГБ и МВД, он увидел толпы людей, есть и вооруженные, и тут клич — штурмом брать оба здания. А в этих зданиях, уже в сумерках ни одна лампочка не горит, ни одного сотрудника не видно. А Ваха почему-то вспомнил любимую игру футбол, так ведут себя игроки, когда игру явно сдают либо с детьми играют, точнее заигрывают.

А потом Мастаев дошел до центра, тут уже не политический митинг, не религиозный зикр,[103] а та же толпа обросших людей с пренебрежением ко всем перегородила движение, хотя рядом пустующая площадь, устроила лезгинку под дикий крик, свист, выстрелы.

— «Тоже осень, ноябрь, революция», — подумал Ваха, — «дальше еще хуже должно стать. Неужели?»

Он свернул на проспект Победы и словно попал в иной, ласковый мир. Центральная аллея города — сплошь платановый клен; величавые, полувековые деревья, под ними ровные, постриженные ряды вечнозеленого кустарника вероники черной и всюду опавшие, красивые, пожелтевшие листья. На них будто сели стрекозы и двукрылки плодов клена. Со времен митинга улицы не подметают, листья лежат плотным ковром, так ласково, заманчиво шуршат под ногами. А вот один листочек полетел, в свете только зажженных фонарей свершил в воздухе какие-то замысловатые пируэты и буквально упал в руки Вахи, заставив его улыбнуться, напомнив, что есть иной мир, где царят любовь, гармония, искренность и поддержка родных. И что он видит! Прямо перед ним, тоже в сторону «Образцового дома» идет высокая стройная девушка — это ее давнишнее сиреневое пальто — Мария! Вмиг он догнал ее и, даже не понимая, что делает, вручил ей пойманный кленовый лист. Бледная, похудевшая, стала в явном оцепенении, в ее темно-синих большущих глазах замешательство, а он, как всегда, с ходу ляпнул бы что на уме, да икота спасла:

— Я-я-я, — он замялся и произнес наконец, что должен был. — Я не смог быть, прими мои соболезнования по поводу отца.

Она его удивила, поблагодарив по-чеченски. Медленно, как и прежде, тронулась, он рядом, не зная, что сказать. А она вдруг вновь остановилась, и теперь слабо улыбнувшись:

— Я тебя поздравляю.

— С чем поздравляешь?

— Не с чем, а с кем. С рождением сына, — на ее лице проявилось былое изящество. — А ты, небось, и не знаешь. Сама только что услышала. Ведь я с твоей женой вместе училась.

— М-мы развелись, — выпалил Ваха.

— И в этом мы поравнялись, — сказав это, она смутилась. — Ой, что я говорю, прости.