Двойная спираль. Забытые герои сражения за ДНК - Гарет Уильямс

впоследствии признаваясь, что медицина давала ему «много любопытных историй», но что проблемы пациентов оставляли его равнодушным. Он увлекся бактериологией[364] в 1906 году, прослушав лекции сэра Алмрота Райта, и устроился на работу в частную исследовательскую лабораторию, чтобы заниматься бактериями в болгарском йогурте, которые, как считалось, способствуют долголетию. К счастью, на его талант обратил внимание Руфус Коул, директор больницы Рокфеллеровского института.

1 сентября 1913 года в возрасте 36 лет Эвери начал в Рокфеллеровском институте исследовательскую карьеру, которая продлится обе мировые войны. Его миссия была такой же, как у Коула – победить пневмококки, и он сосредоточился на иммунологии. Исследовательская база Эвери[365] располагалась на шестом этаже больницы Рокфеллеровского института в помещении, изначально спроектированном как палата. Его личная лаборатория располагалась позади оживленной основной лаборатории: маленькая плохо освещенная комната, войти в которую можно было с обоих концов через деревянные распашные двери с круглыми застекленными отверстиями (напоминавшими о кухне, откуда в бывшую палату приносили еду). Внутри помещался лабораторный стол и бюро с крышкой, которая была закрыта, чтобы скрыть стопки писем, по большей части оставленных без ответа. На лабораторном столе помещались инструменты бактериологического дела: латунный микроскоп; ряды пробирок и коробки с предметными стеклами для микроскопа; бутылочки с реактивами; петли из платиновой проволоки с деревянными рукоятками, чтобы брать колонии бактерий с культуральных планшетов; а также горелка Бунзена с шипящим голубым пламенем. Отличный вид на территорию Рокфеллеровского института был закрыт постоянно опущенными шторами, потому что висевшая над столом лампа справлялась со своей работой лучше солнечного света.

Описание человека[366], обитавшего в этой сумрачной пещере, напоминает персонажей Толкина. Эвери был небольшого роста (чуть выше пяти футов) и хрупкого телосложения, с «большими сияющими глазами» и «нависшим лбом, который казался слишком тяжелым для хрупкого тела». На окружающих он производил впечатление общительного хорошо одетого человека с пенсне, излучавшего обаяние и встречавшего посетителей широкой улыбкой. Студенты, любившие его образные лекции об инфекциях[367] («Если бы ваша слюна была синей, ваши пациенты жили бы в синем тумане»), прозвали его «Профессор», обычно сокращая это слово до «Фесс». На моментальном снимке, сделанном на рождественской вечеринке в Лаборатории Эвери[368], мы видим «Фесса» душой компании, сияющим в праздничной мантии, цилиндре в стиле Фреда Астера и гостеприимной улыбкой.

За лабораторным столом[369] Эвери был совсем другим человеком: замкнутым, необщительным и полностью погруженным в не прощающие ошибок ритуалы микробиологии. Он обращался со всеми образцами так, «как если бы они были бациллами чумы»; одно не совсем верное движение руки – и целый эксперимент отправлялся в корзину и начинался с самого начала. Когда во время позднейших экспериментов требовалось выскребать вручную из промышленной центрифуги «достаточно большое количество»[370] месива из вирулентных пневмококков, Эвери всегда исчезал – не потому, что боялся пневмонии, а потому, что не мог смотреть на такие вопиющие нарушения надлежащей лабораторной практики.

Почти каждый подпадал под обаяние «самого вдохновляющего и любезного человека на всей территории университета»[371]. Но под видимым обаянием «Фесс» – как и Фред Гриффит – был уединенным человеком, подверженным «периодам уныния», во время которых он был склонен «утрировать свое подавленное настроение»[372]. Часто можно было слышать, как он, сидя в одиночестве в своей лаборатории, насвистывал мелодию, которую Вагнер написал для печального пастуха из «Тристана и Изольды». Если его приглашали по телефону[373] прочитать гостевую лекцию, Эвери привычно сообщал о «радостной готовности или глубоком сожалении» со своим обыкновенным обаянием, но после того, как он вешал трубку, на смену «улыбающейся маске» приходило «почти мучительное выражение».

Эвери был убежденным холостяком, лучшим другом которого был младший брат Рой, впоследствии – профессор микробиологии в Нэшвилле. Эвери часто ему писал и каждое лето проводил несколько недель в «размышлениях и восстановлении»[374] на острове Дир-Айл неподалеку от побережья штата Мэн вместе с Роем, его женой и дочерью (любимая племянница Эвери, называвшая его «дядя Фесс»). На работе Эвери был ближе всего с Альфонсом Дочезом, который создал себе имя на «американской свалке» пневмококков группы IV. Дочез, который был на пять лет младше, перебрался в большую квартиру Эвери на 67-й улице, где они жили 28 лет, пока Эвери не вышел на пенсию и не уехал из Нью-Йорка.

«Фесс» и «Дох»[375] были странной парой. Эвери редко куда-нибудь выбирался после работы, а Дочез был обходительным американцем бельгийского происхождения, от французского акцента которого у американок дрожали колени, и светским львом, который «казалось, значительную часть времени проводил в опере»[376]. Кроме того, они были превосходными научными партнерами, постоянно подкидывающими друг другу идеи, на работе и дома, днем и ночью. Наблюдая типичную сцену[377], мы увидим одетого в пижаму Эвери и присевшего на край кровати Дочеза в полном вечернем костюме. Они говорят без умолку далеко за полночь, разбирая идеи, которые посетили Дочеза, пока Виолетта умирала от туберкулеза в опере «Травиата».

Единомышленники

Вскоре после того как Эвери устроился в Рокфеллеровский институт в 1913 году, они с Дочезом объединили усилия, чтобы выследить антигены, которые идентифицировали каждый тип пневмококков и были мишенями для убивавших их антител. Они начали с того, что раздробили пневмококки типа III, добавили к обломкам особые антитела и попытались извлечь то, что приставало к антителам. После многих месяцев, прерываемых жалобами Эвери: «Разочарование – мой насущный хлеб»[378], они выделили невзрачный сероватый порошок, который легко растворялся в воде. Они назвали его «специфическая растворимая субстанция»[379] (SSS) типа III; со временем они также выделили SSS для пневмококков типа I и типа II.

Это были примечательные субстанции. Каждая SSS наделяла пневмококк его вирулентностью, а также иммунологической идентичностью; мышей и кроликов, которым ввели смертельные дозы[380] пневмококков одного типа, можно было спасти, если дать им антитела против соответствующей субстанции SSS. Такие SSS легко распознавались[381] в крови или моче пациентов из палаты для больных пневмонией – вот и умный новый диагностический тест, провести который было дешевле и быстрее, чем культивировать бактерии. (Один из моментов разочарования для Эвери настал, когда в моче их первого пациента не обнаружилось ожидаемой субстанции SSS. Затем они проверили имя пациента на образце, повторили тест с мочой верного пациента и получили положительный результат.)

Кроме того, субстанции SSS шли вразрез с принятыми представлениями. До тех пор все