Ханидо и Халерха - Курилов Семен

Вот под такую горячую руку и попался ему на дороге Кака. Чукча явно ехал в Улуро, а о ярмарке как будто забыл.

— Мэй, еттык! — бросил Куриль привычную фразу, с подозрением оглядывая пустую нарту.

— И-и, — как-то робко ответил Кака.

— Вроде бы в наши края направление держишь?

— К вам. Тачана вызвала. Вон ее муж сзади едет. Зачем позвала — не знаю, послания не было. Просит — и все…

Куриля не проведешь. Бросить стадо перед отелом и ехать, не зная зачем? Лицо его побагровело, губы жестко сомкнулись, глаза спрятались в холодном прищуре.

— За Пайпэткэ взялись?

Чукча заерзал на нарте, но нашел в себе силу деланно улыбнуться:

— Пайпэткэ? Да что ж она одна только на свете? У шаманов есть и другие дела. Ей-богу, не знаю, зачем зовет.

— Мэй, смотри! Если тронете Пайпэткэ — ты со мной будешь дело иметь. А меня Друскин шутником не считает… — Куриль натянул вожжи, и олени дернули лямки.

На Амунтэгэ он и не посмотрел — молча проехал мимо.

— …Развелось шаманов, как вшей у незамужней чукчанки, — пробормотал он. — Кто захочет, тот и становится шаманом.

Встреча с Какой сильно растревожила Куриля.

"Это что же получается? — размышлял он в сердцах. — Я считаюсь начальником юкагиров, а шаман-чукча едет к моим людям и без меня будет делать все, что вздумается?.."

Кака уже не был головой чукчей. Исправник Друскин отобрал у него печать, потому что он ошаманился. И Куриля тем более раздражал этот черт со сверкающими белками глаз на темном, как закопченная ровдуга, лице. Вроде бы недоверие выказали ему, принизили перед людьми — а он стал шаманом и теперь не только взял власть над чукчами, но подбирается к юкагирам, а захочет — подберется еще и к ламутам.

У Коньковой речки караван остановили, чтобы заночевать. Надергали ивняка, разожгли, костер, поставили котелок со снегом — кипятить чай. И тут Куриль опять заговорил о том же:

— Я чего боюсь-то? Задумает Пайпэткэ рожать, а их двое; на что хочешь людей подобьют. И заступников нет. Одна Лэмбукиэ…

— Да будет тебе головой камни без толку ворочать, — заметил старик Петрдэ.

— А это как поглядеть! Без толку… Сайрэ пустил кровь Мельгайвачу? А теперь чукча нашим кровь пустит. Что получается? Найдется такая вот горячая голова, — Куриль кивнул на Пураму, — схватит нож — и пошла… Вот тебе и мои заботы, чтоб юкагиры и чукчи друзьями были!

— А ты прикажи всем шаманам сжечь бубны, — пошутил старик, набивая трубку. — Ты же — голова…

— И приказал бы! — надломил об колено прутья Куриль. — И не то еще сделал бы… А говорить без шуток — так начальники царские за шаманов стоят. Обычаи, говорят, уважать надо. Не трожь!..

— Ну, а ты сам-то так уж и совсем шаманам не веришь? Я вот не раз видел: тебе бы можно и слово сказать без опаски, а ты молчишь, тебе бы иной раз над глупостью посмеяться, а ты спишь на камлании… Бубны он сжег бы… — Старик Петрдэ высморкался, отвернувшись от Куриля. — Не первый ты такой медвежатник. Которые похрабрей тебя — и те не решались шутить с шаманами…

Куриль бросил прутья не в костер, а к ногам и свесил с колен ладони в новеньких варежках. Помолчав, он спокойно заговорил:

— Есть и в твоих словах правда. Есть. Как людей без веры оставишь? Иной нажрется дурного мяса — и кувыркается по земле от боли. А шаман придет — глядишь, и боль прошла. Сам видел. Отними у человека надежду — самым лютым врагом станешь. Вот и молчу, и сплю на камланиях… — Куриль скинул варежки и начал доставать из кармана кисет.

— Я и говорю про то: живи своими заботами, а не чужими, — заметил Петрдэ.

— Постой: я не все сказал. Жуликов развелось много. Сайрэ потому и отрекся, что понимал: не он вылечивал и добро делал — вера в него вылечивала и умный совет помогал. Может, они, духи, и есть. Куда денешься — Токио что захочет, то и сотворит с человеком. А другие колотят в бубен только из-за корысти или затем, чтоб темные дела делать… Нет, дядя: надо окрестить тундру. Верой в бога надо заменить черную веру. Сильные шаманы тогда останутся — лечить будут, советы давать хорошие, и это богоугодно. А все прочие уплывут, как олений помет. — Куриль сплюнул в костер.

— Ну и крести людей! — обернулся к нему Петрдэ. — Зови попа и крести!

— Как окрестишь? Из Среднего? Какой поп согласится!.. Да и мало — окрестить тундру. Божий дом нужен…

— Ас божьим домом-то как? — Петрдэ спросил и пожалел: рядом сидел Пурама.

Куриль, однако, не поперхнулся.

— Строится дом, — ответил он. — Первые бревна в мешке: двадцать шкурок собрал… Трудно строится. Обеднел народ, особо за эту зиму. Что ни возьми — всего не хватает. А купчики к шкуркам чутье имеют. Это Потонча сплоховал. Да у его хозяина свой расчет… Вот плохо, что Мамахан подвел. Тоже набрал штук тридцать — а не сдержался. Подвернулся хороший товар — пустил их в обмен… Ну, ничего. Я еще погляжу — может, одному мне сподручней будет…

Во время разговора Пурама и Мэникан сидели молча: обычай не позволял им открывать рта при таких родственных отношениях. И Пурама без звука проглотил слова Куриля насчет поножовщины, не посмел напомнить, что он-то чист перед богом — отдал голове шкурки.

Когда напились чаю и закусили, улеглись спать, не вставая с места, не закручиваясь в чумы [65]: морозец был мягким, ночь ветра не предвещала.

Пурама не засыпал дольше других. Он глядел то на луну, то на звезды.

Огромный мир в вышине настраивал на раздумья — он был и красив, и до жути загадочен… Вот распалась на две части звезда. Одна половинка сразу погасла, а другая понеслась не вниз, а вбок, к другой звезде — и та поймала ее, будто съела. Что там произошло? Почему так случилось? Кто это захотел, чтобы все звезды остались на месте, а эта устремилась к другой, заставив свою половину погаснуть? Какой в этом смысл?.. "Нет, конечно, божий мир куда больше и куда непонятней, чем мир, где живут духи, — размышлял Пурама. Он уставился на луну. Вон па луне темные пятна. Говорят, что это девушка-сирота варит кровяную кашу. — Как Пайпэткэ… Сирота… Кровяная каша… Все сироты варят кровяную кашу… И как только не поймут люди, что бог знает все?

Может, он напоминает, что нельзя обижать сирот? А кто не смущается, того он отдает сатане? Сайрэ-то помирал в муках… Теперь небось на Тачану смотрит.

Придумал бы ты, сатана, этой бешеной сучке самую страшную смерть…" - Пурама потихоньку перекрестился.

Засыпал он легко, будто на ворохе мягких шкур. Бог и о нем все знает.

Он для его дома выиграл целый табун… Он отдал две песцовые шкурки… Если божий лачидэдол [66] — солнце — начнет гаснуть, он поедет в тайгу и будет таскать сухие деревья для очень большого костра… А за все за это бог позволит ему поставить свой тордох рядом со своим домом…

Утро было ясное и морозное. Проснулись все сразу — продрогли до самых костей. Однако это было не зимнее утро, а почти весеннее — невдалеке хабекали куропатки, лаяли песцы, какие-то птицы кружили высоко в небе, купаясь в лучах еще не взошедшего солнца, — и путники резво взялись за дело.

Поели, опять напились чаю, согрелись — и двинулись Дальше.

Сколько ни ехали в этот день, а ни человека, ни упряжки, ни стойбища не увидели. Тундра обезлюдела. И Куриль наконец удивился:

— Не пойму, почему не встречается нам Чайгуургин. Каждый год он пригонял сюда стадо телиться…

— Наверно, ягеля тут мало осталось, — предположил Петрдэ. — Вытоптал, видно. Хотя… Хотя должен бы это место уступить племяннику Лелехаю. Но и Лелехая не видно…

И лишь в закате увидели вдалеке четыре белоснежные яранги.

Первой караван встретила приветливым лаем черная, как уголек, собачка, пулей летевшая по твердому снегу. Потом из яранг высыпали люди — кто в кухлянке, кто в тамбаке [67]. Все стояли в ряд, загораживая ладонями глаза от лучей восходящего солнца.

— Глянь — это же Чайгуургин с краю стоит, — сказал Куриль.

Действительно, это было стойбище нового головы чукчей. Чайгуургина мог бы узнать издалека каждый, кто видел его хоть один раз: это был мужчина преогромного роста, с длинными, расставленными руками. Его племянник Лелехай рядом с ним мог показаться ребенком — этот молодой богач пошел не в рост, а вширь. Чукчи, как всегда, встретили улуро-чи с неподдельной приветливостью.

Парни и девушки бросились распрягать оленей, в руках у женщин появились снеговыбивалки — и они принялись осторожно, с шутками сбивать иней и снег с одежды путников. Не успели гости войти в ярангу, как пастухи притянули на аркане молодую, не брюхатую важенку. А в яранге уже сильней разожгли огонь под огромным котлом, в который бросали и бросали снег.

— Ну, рассказывай, что тут, на Кулуме, нового…

Куриль не видел Чайгуургина несколько зим. В те времена чукча не был головой, а теперь они оказались равными, и от хозяина чукчи следовало ожидать самых солидных ответов, рассказов, суждений о жизни.